Шрифт:
— Ешь, кушай! Поправляйся! Я-то, дубина, хотела Лешачиху удивить — переплюнуть! Думала: лопнет, старая, от зависти!.. Лопнет! Только от смеха!
Марья Ивановна потчевала сына, гремя на весь большой дом, а безучастный Павлуня сидел и лениво кушал. Мать посмотрела, помолчала, потом спросила отрывисто:
— Вкусный гусь-то?
— Ничего...
— Как так ничего?!
Сама взяла кусочек, попробовала с обиженным видом, да так увлеклась, что расправилась с доброй половиной и поглядела веселей. По лицу ее вдруг пробежала неясная усмешка. Павлуня так удивился перемене, что отложил вилку.
— Ешь, Паша, — задумчиво сказала Марья Ивановна, и сын вытаращил глаза.
Давно мать не называла его Пашей. В сердцах именовала дармоедом, на людях звала Павлуней, в добром духе кликала Пашкой, а распалясь, кричала, что придется, не выбирая слов, хватая первые, вскочившие на язык.
— Мишка, говоришь, в армию идет, а ты, значит, нет... — тихо проговорила Марья Ивановна. — Так чего же я психую, дура?
— Может быть, еще... кто знает... — подал голос Павлуня, но она не слушала, похаживала по кухне, улыбаясь теперь вовсю, как и ее красное упитанное солнце над крыльцом.
Вдруг она подмигнула сыну:
— Пускай теперь, старая, без работника проживет! А мы поглядим. Пускай одна со своим дурнем Женькой останется, а мы посмотрим! Нам с тобой и без Бабкина хорошо будет!
«Плохо будет», — мысленно возразил ей Павлуня, но вслух ничего не сказал: редко он видел мать такой покладистой и не хотел перечить ей.
ПРОВОДЫ
— Вставай, хозяин!
Павлуня удивился такому обращению и открыл глаза. Они у него, словно у ребенка, и после крепкого сна остались чистыми, только веки слегка припухли. Возле постели стояла Марья Ивановна. Что-то необычное было сегодня в ней. Павлуня пригляделся: мать красиво причесана. Заметив его взгляд, пояснила:
— Это не для себя, а ради проводов.
«Проводы» — тоскливое слово защемило сердце. Павлуня выпростал из-под одеяла тощие ноги, задумчиво уселся на постели. На спинке стула висела белая рубаха, которую он вчера выгладил, на ней — новый галстук. «Будто праздник», — подумал Павлуня, нащупывая ногой любимые домашние туфли — теплые, с войлочной стелькой. Потом побрел умываться.
— Почище! — приказала Марья Ивановна, с большим аппетитом поглощая гуся с капустой. — Пусть они видят: не грязнее мы их!
«Они» — это Настасья Петровна и Бабкин.
Накормив сына до отвала, Марья Ивановна только после этого позволила ему одеться. Павлуня пропихнул неловкие руки в рукава рубахи, натянул брюки, ботинки с блеском и скрипом.
— Господи, как в церкву собрался! — воскликнула его грешная и совсем не богомольная мать. Она хотела добавить, что рубаха очень идет к синим Павлуниным глазам, но высказала это, как умела: — Дешевенькая рубашка, а видная.
Однако ни рубаха, ни пиджак не сделали сына взрослее. Черное оттеняло бледность его щек, а узел галстука никак не вязался с тощей шеей. Парень смахивал на гусака в пиджаке.
— А ничего ты вымахал! — удивилась Марья Ивановна, похаживая вокруг сына, одергивая на нем костюм. — И когда успел!
Они вышли на улицу.
— Поливает! — рассердилась Марья Ивановна. — Зря прическу сделала, целый трояк извела!
Дождь не поливал, он шипел, тихий, невидимый, надоедливый. Павлуня любил такой дождь: под него хорошо думалось и легко спалось.
— Гляди! — мать пихнула его локтем, и Павлуня увидел Бабкина, Женьку и Лешачиху.
Настасья Петровна шла в теплой середине, а ребята с обеих сторон так ласково вели ее под руки, что Марья Ивановна запыхтела:
— Хрустальная! Расколется! — и тоже велела сыну взять ее под локоть.
— Ладно тебе уж, — нахмурился Павлуня, но все же, просунув руку, неловко повел Марью Ивановну, а та гордилась, словно невеста.
Небо было серое, думы у Павлуни — невеселые. Зато Мишина тетка ликовала: счастье вроде бы показало ей свою раскормленную физиономию: Бабкин уходил, Павлуня оставался, теперь-то она слепит из него все, что захочет.
«Первым делом — к хозяйству за уши притяну!» — мечтала Марья Ивановна, размашисто шагая рядом с Павлуней, и губы ее не расставались с улыбкой.
В клубе гремела музыка. Призывники потели на сцене, на виду у всех. Перед ними в вазе стояли живые цветы. Народ, гудя, заполнял зал.
Марья Ивановна не поспешила сразу в тесноту — она сперва потолкалась у книжного киоска и, не найдя там ничего нужного для хозяйства, стала протискиваться поближе к сцене.
В красном платье, сама вся красная, с золотыми сережками в ушах, в ярком модном жакете, она была заметна издали. И директор совхоза с трибуны жестом показал ей на первый ряд, где сидели родители и самые близкие родственники призывников. Все места тут были заняты, кроме одного. И родной тетке пришлось страдать рядом с Лешачихой. Марья Ивановна покосилась: «старая» хорошо вырядилась и была печальна. «Не жалеет Мишку — притворяется!» Тетка повозилась в возмущении, затихла.