Ему показалось, что он узнает чепец Николь.

— Сударыня, мы догнали, а что дальше? — осведомился возница.

— Теперь обгони их.

— Обогнать их невозможно, сударыня. Дофину не обгоняют.

— Почему?

— Потому что это запрещено. Черт возьми, перегнать королевских лошадей! Да меня на галеры сошлют.

— Послушай, дружок, делай, как знаешь, но их надо перегнать.

— Так вы, значит, не из свиты? — спросил Жильбер, до сих пор считавший, что его спутница просто-напросто отстала, и видевший причину спешки в желании как можно скорее присоединиться к дофине.

— Любознательность похвальна, но нескромность достойна порицания, — ответила ему дама.

— Простите, сударыня, — покраснев, извинился Жильбер.

— Так что будем делать? — поинтересовалась дама у форейтора.

— Поедем за ними до Витри, а там, если ее высочество сделает остановку, попросим позволения проехать.

— Да, но тогда они спросят, кто я, и узнают… Нет, так не пойдет. Поищем другой способ.

— Сударыня, — обратился к ней Жильбер, — если вы позволите мне высказать предложение…

— Высказывайте, друг мой, высказывайте. Если оно удачно, я ему последую.

— Надо поехать какой-нибудь окольной дорогой, которая обходит Витри, и таким образом мы окажемся впереди дофины, не выказывая ей непочтения.

— Мальчик говорит дело! — воскликнула молодая дама. — Кучер, есть тут какая-нибудь окольная дорога?

— А куда надо ехать?

— Да куда угодно, лишь бы обойти дофину.

— А, понятно, — отвечал кучер. — Тут сейчас направо будет дорога из Маролля, которая минует Витри и выходит к тракту в Ла-Шоссе.

— Браво! — вскричала дама. — Это то, что нам нужно!

— А известно ли вам, сударыня, что, поехав в объезд, я сделаю двойной перегон? — поинтересовался форейтор.

— Если мы будем в Ла-Шоссе прежде дофины, получишь два луидора.

— Сударыня, а вы не боитесь сломать карету?

— Не боюсь. Если карета сломается, я поскачу верхом.

И вот, свернув направо, берлина съехала с тракта на ухабистый проселок и покатила вдоль белесой речушки, впадающей в Марну между Ла-Шоссе и Мютиньи.

Форейтор сдержал слово: он сделал все, что было в человеческих силах, не только для того, чтобы разбить карету, но и для того, чтобы она доехала до места.

Раз двадцать Жильбер сваливался на свою спутницу, да и она не меньше падала в его объятия.

Правда, теперь Жильбер сумел быть учтивым до такой степени, что не выказывал смущения. Он уже так владел собой, что рот его не расплывался всякий раз в улыбке, хотя глаза и говорили молодой женщине, что она прекрасна.

Из тряски и уединения очень скоро родилась душевная близость; и к концу второго часа езды по проселку Жильберу уже казалось, будто он знаком со своей спутницей по меньшей мере лет десять, да и она могла бы поклясться, что знает Жильбера со дня его рождения.

Около одиннадцати карета выехала на тракт, ведущий из Витри в Шалон. Дама расспросила нагнавшего их нарочного, и тот сообщил, что дофина не только позавтракала в Витри, но и решила там отдохнуть часа два, поскольку крайне устала.

Еще он сказал, что послан на следующую почтовую станцию известить должностных лиц, ведающих сменными лошадьми, чтобы все было готово часам к трем-четырем пополудни.

Услышав это известие, путешественница возликовала.

Она вручила форейтору обещанные два луидора и, поворотясь к Жильберу, сказала:

— Ей-богу, на ближайшей станции мы тоже пообедаем.

Но все получилось так, что и на ближайшей станции Жильберу не суждено было пообедать.

На вершине холма, на который взбиралась почтовая карета, виднелась деревня Ла-Шоссе, где следовало сменить лошадей.

Она являла собой живописное и беспорядочное скопление крытых соломой домов, расположенных в зависимости от прихоти их владельцев либо у самой дороги, либо на окраине леса, либо неподалеку от источника, но по большей части стоявших вдоль отлогого берега полноводного ручья, о котором мы уже упоминали; через ручей этот у каждого дома были переброшены мостки или хотя бы доска.

Но в тот момент, о котором мы рассказываем, самую примечательную особенность этой прелестной деревушки составлял мужчина, стоявший в нижнем течении ручья посреди дороги с таким видом, будто он поставлен здесь по приказу высших властей, и проводивший время за двумя занятиями — он либо жадно смотрел на дорогу, либо пожирал глазами великолепного серого коня с длинною гривой, привязанного к ставню одной из хижин; конь был оседлан и в ожидании хозяина нетерпеливо тряс головой, дергая при этом ставень.