Жильбер остался один, совсем один, ибо никто так не одинок на земле, как человек, только что утративший свой последний экю, особенно если этот последний экю — единственный, какой у него когда-нибудь был.

Жильбера окружала ночная тьма. Что делать? Отправиться на поиски потерянной монеты? Но во-первых, они могут оказаться безуспешными, а главное, из-за них он навсегда или по крайней мере очень сильно отстанет от поезда дофины.

Он решил идти дальше и тронулся в путь, но не прошел и лье, как его начал мучать голод. Успокоившийся или, вернее, ненадолго усыпленный моральными страданиями, он проснулся, когда от быстрой ходьбы кровь у бедняги побежала быстрее, и, проснувшись, стал еще острей.

Одновременно с голодом его сестра усталость распространилась по всему телу Жильбера. Сделав над собой немыслимое усилие, он снова догнал карету. Но, должно быть, все сошлось в заговоре против него. Кареты остановились, но только для того, чтобы переменить лошадей, и последних перепрягли так скоро, что у бедняги пешехода не оказалось и пяти минут на отдых.

Тем не менее он опять отправился в путь. На небе занялась заря. Из-за широкой полосы тумана вставало солнце во всем блеске и величии, суля один из тех майских дней, что на два месяца опережают летний зной. Как вынесет Жильбер полуденную жару?

На миг у Жильбера явилась спасительная для его самолюбия мысль, что лошади, люди и даже сам Господь Бог соединились против него. Но подобно Аяксу [60] , он погрозил кулаком небу и если не крикнул, как тот древний герой: «Я уцелею вопреки воле богов!» — то только потому, что знал «Общественный договор» лучше «Одиссеи».

Настал момент, который предвидел Жильбер, — момент, когда он понял, что силы у него на исходе и положение безнадежное. То был ужасный миг борьбы между гордостью и беспомощностью, и в этот миг прилив энергии отчаяния удвоил силы Жильбера. Последним рывком он почти догнал кареты, укатившие далеко вперед, и увидел их сквозь облако пыли; они показались ему какого-то неправдоподобного цвета, но это оттого, что кровь прилила ему к глазам; стук их колес, смешиваясь со звоном в ушах, отдавался в мозгу. Бегущий с открытым ртом, остановившимся взглядом и слипшимися на лбу потными волосами, он казался автоматом, чьи движения были бы похожи на человеческие, не будь они такими напряженными и однообразными. Со вчерашнего дня он проделал двадцать, если не двадцать два лье. И вот усталые ноги отказались нести его, в глазах потемнело; ему показалось, что земля дрогнула и закружилась под ним; он попытался крикнуть, но из горла не вырвалось ни звука, попытался, чувствуя, что падает, удержаться и, как безумный, заколотил руками по воздуху.

Но голос он все-таки обрел: из груди его вырвался вопль ярости, и повернувшись к Парижу, а верней, в ту сторону, где, как он полагал, находится Париж, Жильбер принялся осыпать ужаснейшими проклятиями тех, кто одержал победу над его мужеством и силой. И вдруг, вцепившись руками в волосы, юноша пошатнулся и рухнул на дорогу, правда успев подумать (и эта мысль послужила ему утешением), что, подобно героям древности, он сражался до последнего.

Жильбер упал ничком, но в глазах еще горела угроза, кулаки были сжаты.

Потом глаза закрылись, мышцы обмякли: Жильбер потерял сознание.

И почти в ту же минуту, когда он упал, раздался осипший голос:

— Берегись! Берегись, болван!

Крик сопровождался щелканьем кнута.

Жильбер ничего не слышал.

— С дороги! Задавлю!

И как бы в подкрепление этого истошного крика удар длинного ременного кнута обрушился на поясницу Жильбера.

Но он не почувствовал боли и, все так же ничего не видя и не слыша, остался лежать под копытами лошадей, которые вылетели с боковой дороги, что между Тьеблемоном и Воклером сходится с главным трактом.

Из кареты, которую лошади влекли, подобно тому как ураган несет перышко, послышался душераздирающий крик.

Сверхчеловеческим усилием форейтор постарался остановить лошадей, но с первой, выносной, это ему не удалось, и она перескочила через Жильбера. Зато двух других, с которыми ему управиться было легче, он все-таки удержал. Из кареты высунулась женщина.

— О Боже! — испуганно воскликнула она. — Бедный мальчик! Его задавило?

— Боюсь, похоже на то, сударыня, — отвечал форейтор, пытаясь хоть что-то увидеть сквозь клубы пыли, поднятой копытами лошадей.

— Ах, несчастный! Ах, бедный дурачок! Остановимся!

И путешественница, распахнув дверь, выпорхнула из кареты.

Форейтор уже спешился и вытаскивал безжизненное и окровавленное, как он полагал, тело Жильбера из-под экипажа.

Путешественница помогала ему, как могла.

— Вот ведь кому повезло! — воскликнул форейтор. — Ни ссадины, ни царапины!

— Но он же без чувств!

— Да это просто со страху. Давайте положим его у канавы и поехали дальше: вы ведь торопитесь.

— Ни за что! Я не могу бросить этого мальчика в таком состоянии.

— Ничего с ним не случится. Полежит и придет в себя.

— Нет! Нет! Какой молоденький, бедняжка! Наверное, сбежал из коллежа, решил побродяжить да не рассчитал сил. Видите, он бледен как смерть! Нет, я его не брошу. Отнесите его в берлину на переднее сиденье.

Возница исполнил приказ. Дама тоже села в карету. Жильбер лежал наискось на мягком сиденье, голова его опиралась на обитые войлоком стенки берлины.