Дело в том, что я знал, как работают автоматические поисковые системы, вычисляющие среди абонентов сетей связи индивидов с заданными речевыми характеристиками. Работают они неторопливо – лишь на четвертом разговоре идентификация достигает той степени вероятности, что позволяет передать сигнал операторам. Стоит сменить коммуникатор на другую модель, чуть иначе искажающую голос, – и туповатые роботы начинают сначала свои труды по идентификации. Машина не может быть умнее человека…

Покинул площадь я столь же неторопливо: приценивался к товарам, остановился пофлиртовать с симпатичной девушкой интеллигентного вида, продающей довольно неожиданный предмет – гравюру девятнадцатого века, вроде бы даже подлинную. При этом тщательно проверялся, не увязался ли кто за мной от памятника.

Никто не увязался, а интеллигентный вид оказался обманчив, и девушка откликнулась на мой флирт с такой готовностью на все, что стало ясно: продает она здесь отнюдь не гравюру. Скорее всего, работает приманкой, а в укромном закоулке неосторожных ухажеров поджидает пара-тройка приятелей девушки с водопроводными трубами, залитыми свинцом. А то и с чем-нибудь более основательным.

Но я не стал продолжать игривый обмен фразами, вышел с площади и двинулся в сторону Дворцового моста. Здесь, на набережной, вдоль парапета еще стояли торговцы, но уже весьма поредевшей цепочкой, перемежаясь с рыболовами, закинувшими снасти в Неву.

Обшарпанный фасад Эрмитажа производил мрачное впечатление, закрытые глухими щитами окна казались бельмастыми, ничего не видящими глазами древнего старца. А ведь двести лет назад здесь – именно здесь, в десяти шагах от меня – билось сердце громадной империи, раскинувшейся на шестой части суши…

Сердце остановилось. Империя умерла. Все когда-то умирают.

Смотреть на труп имперского величия не хотелось, я перевел взгляд за реку, где на Васильевском острове громоздились мрачные силуэты небоскребов – словно громадные ржавые гвозди, вколоченные в серое балтийское небо. Там, особенно в громадинах федеральных ведомств, еще теплится какое-то подобие жизни, хотя нет сил и средств, чтобы содержать в надлежащем порядке эти монстрообразные порождения градостроительной мысли, – и здания постепенно ветшают, приходят в упадок… Тоже без пяти минут трупы. Трупы несбывшихся надежд, несостоявшегося будущего…

А посередине, между двумя мертвецами, на песчаной отмели, образовавшейся у Стрелки после Большой Волны, на мелководье плескались дети, купались и загорали. И далеко над водой разносился звонкий смех.

Жизнь продолжается… Жизнь всегда продолжается, – как в Риме после нашествия Одоакра или в Киеве после ухода Батыя… Люди так устроены – пока живы, на что-то надеются. И заводят детей. Заводят и сейчас, хотя все чаще получают из роддомов вместо попискивающего свертка бумажку с лиловым штампом ВУНЖ – врожденные уродства, несовместимые с жизнью… Самое поганое, что многие из этих уродств с жизнью на самом-то деле вполне совместимы, и все более популярными становятся роды на дому, и все более востребована профессия подпольного акушера. Может, поменять специализацию и податься в акушеры? Кусок хлеба с маслом всегда обеспечен…

Раньше такая мысль заставила бы меня улыбнуться. Но теперь я лишь горько вздохнул. Прежняя жизнь Мангуста рухнула и началась новая, непонятная. До сих пор она была заполнена борьбой за выживание, но этот период подходит к концу, и надо будет как-то жить дальше.

А как именно, я понятия не имел.

Время шло. Командир не возвращался. Алька постепенно успокоился после вспышки ярости. Наиль держался тише воды ниже травы – поднялся, проковылял, скособочившись и держась за ребра, на самый дальний от Альки конец небольшой полянки и затих там, присев на кочку.

Алька подошел к старику, надо поговорить, пока тот хоть как-то способен к разговору. Старик, похоже, единственный здесь, кто что-то знал о Командире: упомянул вскользь каких-то сектантов, назвал прозвище Путник – от которого Командир вроде бы в том разговоре открестился, но можно было понять так, что некогда это прозвище он все же носил.

Старик не возражал, когда Алька отвел его в сторону. Ноги старый переставлял механически и остановился, как только Алька перестал тянуть за рукав. Но дышал он как-то странно: старательно, глубоко, как будто выполнял упражнение дыхательной гимнастики.

– Расскажи мне про Командира, – попросил вполголоса Алька. – Про Путника. Кто он такой? Ты знал его раньше?

Старик заговорил, но оказалось, что вопроса он не услышал.

– Забыл, что надо дышать. Как проснулся, так и не дышал. Только сейчас вспомнил…

Обращался он явно не к Альке, взгляд был обращен в пустоту за левым плечом парня. Тот взял его за плечи, потряс, заговорил громче, но так, чтобы не услышали остальные:

– Меня слушай! Меня!

– Я слушаю тебя, – покорно и без всякого выражения сказал старик.

– Ты раньше знал Путника, – раздельно, словно обращаясь к дефективному, произнес Алька. – Кто он?

– Я раньше знал. Раньше все его знали. А Путник – он Путник и был. Неприкаянный человек.

Старик замолчал, полностью сосредоточившись на процессе дыхания. Посчитал ответ исчерпывающим.

Алька начал уточнять и конкретизировать:

– Все знали – это кто?

– Все здешние. Не пришлые, а кержаки, у кого у деды, и прадеды, и дальние пращуры тут лежат.

Нелегко говорить с мертвецом… Придется выслушивать такие вот короткие ответы и задавать все новые вопросы. Но иного выхода нет.