Абсолютная уверенность в том, что только «нашей» Церкви, только «нашему» исповеданию принадлежит монополия на обладание истиной, — это тоже наследие минувших веков, когда люди, называвшие себя христианами, шли войной на тех, кто не так крестился, или молился на другом языке, или считал главой Церкви не Римского папу, а Константинопольского патриарха. Всегда можно было найти предостаточно причин для религиозных войн с тем, чтобы язычники, именовавшие себя христианами, могли успешно истреблять неугодные группы, классы, а иногда и целые народы.

Наконец к XX веку перед угрозой все нарастающего атеизма многие из христиан стали понимать, что полнота истины не может быть достигнута без полноты Церкви, а последняя, в свою очередь, невозможна, если люди, утверждающие, что они христиане, то есть принадлежат Иисусу Христу, являются Его учениками, будут не только разрозненны, но нередко и враждебны друг другу.

Исторический смысл разделения Церквей и возникновения различных христианских исповеданий в том–то, по–видимому, и состоит, что ни одна из Церквей в силу человеческого несовершенства не в состоянии охватить всю полноту того, что открыл нам Бог в Иисусе. Каждая из исторических Церквей постигает лишь какие–то части, грани всей Церкви.

Одни Церкви в большей мере, другие в меньшей. Но ни одна, даже самая малая, конфессия не является бесплодной в этом всеобщем поиске полноты истины. И лишь тогда Церковь достигнет полноты, когда станет возможным соединить все, что удалось достичь, когда станет возможным все духовные находки и открытия, добытые в истории каждой Церкви, сделать достижением всех Церквей, о чем мы и молимся за каждой литургией.

Не насильственная унификация всех христианских исповеданий по какому–либо единому образцу — как часто представляют себе соединение Церквей многие православные, — а братское любовное соучастие в том, что было приобретено в каждом исповедании. При сохранении, разумеется, местных исповедных и других особенностей. Впрочем, это дело отдаленного будущего. Сейчас речь идет лишь о том, чтобы мы подумали о словах:

Эти слова могут относиться к л ю б о м у исповеданию расколотой на множество частей Церкви Христианской, если только те, кто придерживается его, уверены, будто именно они все имеют и им нечему поучиться у христиан других исповеданий. Только взаимная открытость, диалог, доброжелательность, терпимость и готовность воспринимать все то, что может .приблизить нас ко Христу, будет содействовать подлинной полноте Церкви. Противоположные устремления превратят ее лишь в собрание враждующих между собой политических партий, потому что люди неизбежно будут думать «не о том, что Божие, а о том, что человеческое».

«Бабушка, я хочу гулять! Гуля–а–а–ть! Я буду слушаться! Бабушка–а!» Такие крики можно довольно часто слышать в храме в конце литургии. Это особо усердные бабушки, нередко тайком от родителей под видом «погулять» приводят своих внучат в церковь для причастия. Когда спрашиваешь: «А родители сами–то в церковь ходят?» — ответ, как правило: «Да какой там! Насилу согласились, чтобы я сводила!» Естественно, ребенок трех–пяти лет, которому дома ничего о вере не говорили и которого и в церковь–то принесли, быть может, первый или второй раз после крещения, в непривычной обстановке пугается. А тут еще бородатый дядя с ложечкой говорит, чтобы рот открыл. Ребенок, естественно, начинает отказываться, плакать, умолять, чтобы поскорее уйти отсюда.

Но не тут–то было. Не затем бабушка встала с утра пораньше и тащила в транспорте капризничающего малыша, стараясь не опоздать. Да надо еще проследить, чтобы сердобольные родители, не дай Бог, не сунули чего–нибудь ребенку поесть или не дали бы «попить водички», а то иной батюшка ни за что не причастит. Словом, малыша скручивают (стоящие рядом бабули всегда с удовольствием помогут) и, несмотря на отчаянное сопротивление, батюшка, разжимая лжицей его зубки, все же причастит его. Крик при этом стоит невообразимый — зрелище вообще не из приятных. Но все остаются чрезвычайно довольны его исходом — причастили! Кроме, пожалуй, самого младенца, впрочем, его–то об этом как раз и не спрашивают. Все примирительно говорят — ну, он еще маленький, не понимает!

А если не понимает, то, может быть, все это и не нужно? И потом — чего он не понимает? И что понимают в происходящем сами участники такого причащения младенца? Как они связывают эту сцену с только что произнесенными словами молитвы перед святым причащением:

Или это один из примеров разорванного, мозаичного сознания, в большей или меньшей мере свойственного всем людям, когда части мировосприятия не подогнаны друг ко другу в четкий рисунок, а остаются разрозненными, образуя довольно туманные очертания.

Ясно, что причастие здесь выступает в виде особого рода лекарства, которое, будучи всеми правдами и неправдами помещено в рот младенцу, произведет необходимое действие — послужит улучшению его здоровья и вообще низведет благодать и благоволение Божие. То есть налицо чисто механическое или, иначе говоря, магическое отношение к Святым Дарам. Ведь одна из главных особенностей всех магических действий именно и состоит в их механически–принудительном характере: лишь бы все необходимые тексты были вычитаны, а все необходимые действия правильно совершены. Здесь ни от кого не требуется глубокой веры, достаточно того, что человек прибегает к магическому действию.