Дело здесь просто в том, что в греческом (а церковнославянский текст — калька с греческого), как и в некоторых других языках, отрицание, стоящее перед двумя глаголами, относится к обоим, а не повторяется перед каждым из них как в русском.

Или вот другое место, которое легко может быть понято в смысле, противоположном оригиналу:

Слово «вина» в церковно–славянском языке означает «причина».

Есть замечательно мелодичное содержательное постовое песнопение: «Да исправится молитва моя…» Там в числе прочих есть весьма назидательныехлова:

Несмотря на то, что все это поется несколько раз и с большим чувством, никто не ответит вам на вопрос, что значит «непщевати вины о гресех». Или скажут, как сказал один батюшка: «Я вообще–то знал, но забыл». Хорошо еще если так, а не выдумывают того, чего нет. Для неискушенного читателя поясню: слова эти переводятся как «искать оправдания грехам».

Число подобных примеров и несуразностей можно умножать до бесконечности. Ясно одно — дело здесь не в апелляции к разуму, а в психологических особенностях человека. Непонятность языка (не абсолютная, конечно) легче создает настроение торжественности, таинственности. Отец Сергий Желудков справедливо писал: «Сколько несуразностей богослужебных текстов скрывается за священной непонятностью богослужебного языка». Однако привычность ритуала, звучания молитвословий так важны, что малейшее изменение здесь уже кажется ниспровержением основ веры. Мне, например, рассказывали про священника, настолько решительного противника малейшей русификации богослужебного языка, что он готов был даже уйти в подполье, если только введут русский язык вместо церковно–славянского.

Впрочем, люди очень быстро привыкают к здравым нововведениям. Например, в Ленинградской епархии, где при митрополите Никодиме много лет читали Апостол и Евангелие за богослужением по–русски, возврат к традиционному чтению вызвал недовольство. Даже посыпались жалобы, что вот–де «раньше» все было понятно, а теперь — нет.

В Православном Катехизисе, изданном Св. Синодом в 1902 г., мне довелось читать самому, что среди прочих «грехов» Католической Церкви есть и такой: богослужение в ней ведется на непонятном языке, а именно — латинском. При этом даже давалась ссылка на Священное Писание, обличающая подобное положение, которое, таким образом, можно считать не иначе как еретическим:

Однако Католическая Церковь уже в 1964 г. на II Ватиканском Соборе разрешила и даже рекомендовала богослужение на тех языках, на которых говорят в данной местности. Так что выдвинутое против нее обвинение, скорее, может быть в наши дни отнесено к нашей Православной Церкви.

Кроме уже сказанного есть еще одна сфера жизни нашей Церкви, где упорная приверженность к церковно–славянскому языку также создает излишние трудности и не приводит к сколько–нибудь заметным положительным результатам. Речь идет о подготовке будущих священнослужителей в Духовных Семинариях и Академиях.

Дело в том, что при изучении таких предметов, как Катехизис, Догматическое богословие и некоторых других, предусмотрено заучивание наизусть довольно значительного количества цитат из Священного Писания. Это необходимо потому, что каждое богословское положение этих предметов должно опираться либо на текст Священного Писания, либо на решение Вселенского Собора. Еженедельно бывает по два занятия, и на каждом «задают» по три–четыре цитаты из Священного Писания, которые следует заучить к следующему разу, причем на церковно–славянском языке. Можно быть как угодно хорошо философски и богословски образованным, но если не знать наизусть всех заданных текстов, причем именно на церковно–славянском языке, то нельзя рассчитывать даже на «тройку». Практически три четверти времени и сил при обучении в тех классах, где проходят эти предметы, уходит на зазубривание цитат, часто довольно значительных по объему.

Вообще говоря, выучивание наизусть наиболее существенных в вероучительном отношении текстов из Священного Писания — вещь чрезвычайно полезная и нужная. Эти знания могли бы быть использованы в проповедях, в беседах с людьми, наконец, как материал для собственных молитв и размышлений. Но беда вся в том, что в проповедях использовать эти тексты невозможно, так как большинство из них нуждается в переводе на русский, чтобы быть понятными для слушателей. Говорить наизусть длинную цитату на церковно–славянском, а затем переводить ее на русский — громоздко, да и невозможно, непременно где–нибудь собьешься. Кроме того, перевод на русский при этом окажется просто пересказом: точность мысли, ради которой текст заучивается наизусть, будет утрачена. Тогда уж лучше сразу пересказывать своими словами. Но пересказу в семинарии как раз и не учили — достаточно было точь–в–точь произнести на церковнославянском.

В результате я не встречал ни одного священника, который использовал бы в своих проповедях цитаты, заучивание которых стоило в свое время стольких трудов. Год или два они еще держатся в памяти, но затем, не будучи употребляемыми, исчезают бесследно. Остаются лишь воспоминания о том, как зимними вечерами ходил по семинарским, коридорам, повторяя вполголоса тексты, время от времени подсматривая забытое в записной книжке.

Единственный большой текст, который я до сих пор помню, — 53–я глава из книги пророка Исайи, единственная, которую мы учили на русском, поскольку она предусматривалась не в курсе Катехизиса, а в курсе Ветхого Завета, преподаватель которого оказался более открытым к нововведениям и предложил выучить наизусть, но на выбор. Все предпочли учить по–русски.

Казалось бы, самое простое и легкое решение — учить все эти цитаты по–русски. И заучивать легче, и в проповеди можно использовать, а следовательно, и помнить их священнослужители будут всю жизнь. Но — нет! Против этого разумного и естественного решения восстают со всей силой снобизм и консерватизм «профессионалов» (главным образом преподавателей этих дисциплин): русский язык — язык «не церковный», не богослужебный; церковно–славянский перевод точнее (заметим, далеко не всегда), а, следовательно, заучивание на церковно–славянском более «научно» и т. п. и т. д. Велики и могущественны силы инерции, особенно инерции мысли.