Шорох дороги, стук камешков о днище, свист ветра — все слилось в плотный, ровный, как степной горизонт, гул. Ярким оставалось только одно. Его хватило еще на полсотни километров, после чего он все-таки облегчился. Сон стоял настороже и немедленно обнял, сковывая тело, наливая веки свинцом.

«Несерьезно работаем, — вяло думал Рахат. — Не спасательная служба, а группа бойскаутов. Бегаем по болотам в сапогах».

Он словно погружался в глубокий омут, а подступающий сон кружил вокруг, как сытая, довольная рыба. Машину занесло на крутом повороте, вялыми, непослушными руками Рахат едва удержал руль — это вспугнуло проклятую рыбу, махнув широким мягким плавником, она отплыла и снова, кружа, стала скрадывать жертву.

«Я же спасаю людей. Спасаю их жизни. Самое лучшее, что может делать человек. На кону сейчас еще одна жизнь. Не деньги, не свидание, не какой-то пустяк — жизнь. Или две жизни — считая мою. Неужели засну? Или придется останавливаться для передышки?»

Рахат знал, только он себе позволит — сразу отрубится. Даже на долю секунды раньше. Соскользнет в черный омут — вот он, под ногами, стоит только расслабиться… А может, так и сделать? Ведь подсчитано: есть запасные четыре часа, так, может, пустить их на сон? Он успеет, обязательно успеет. Зачерпнет время из туго надутой подушки безопасности. Ну и что, если мозг сохранится не на пятьдесят три процента, а на пятьдесят? Зато так безопасно для него, а значит — для клиента.

«Я спасаю жизни, — продолжал он бороться с собой. — Жизни! Самое дорогое. Неужели засну?»

Сберегая последние капли энергии, он старался исключить любое лишнее движение: на поворотах сбрасывал скорость, не переключая передачу, чтобы лишний раз не ворочать тяжелым рычагом, руль поворачивал плавно, скупо, так, чтобы только хватило удержаться на дороге.

Воды омута то смыкались над головой, то нехотя выпускали обратно — с каждым разом на меньшее время. Даже думать он мог с трудом, каждая мысль — как тяжелая каменная глыба, врытая в илистое дно. Ее нужно выкорчевать, и тогда она неведомым образом поднималась к поверхности, вытаскивая и его. Но глыб мало: думать не о чем, кругом — темная теплая вода. В которой во что бы то ни стало нужно находить новые мысли.

— А спасал бы я жизни, если бы это не было моей работой? — прошептал Рахат. Он сознавал, что бредит, но нужно было думать хоть о чем-то, не прерывать мысль, выкорчевывать неподъемную каменюгу.

«Не спасал бы, и даже не помышлял об этом, — признался себе. — Значит, все, что делаю, гроша ломаного не стоит. Нет никакой особой цели. Наплевать мне на их жизни. Можно остановиться и поспать».

В этот миг Рахат понял, что-то не так. Что-то беспокоило, какая-то угроза, надвигающаяся беда. Он встряхнулся и разомкнул глаза. Чтобы увидеть, как впереди исчезла привычная желтая лента — проспал поворот. Очнувшийся от сна мозг торопливо подавал необходимые сигналы, но мягкое, непослушное тело служило отвратительным проводником: в страхе Рахат чувствовал, как медленно бессильная нога давит на тормоз, как безвольные руки едва крутят руль. Но обошлось: машина замерла на обочине. Все вокруг заволокло пыльными клубами. Рахат со стоном вывалился из салона: затекшие ноги не держали. Щедро рассыпая пригоршни потерянных минут, он медленно пополз на четвереньках вокруг машины.

Это помогло одолеть еще полсотни километров.

Начались галлюцинации: казалось, по сторонам не лес, а пустыня, сплошь застроенная напоминающими Тадж-Махал дворцами, но когда он с трудом поворачивал голову, мираж все-таки превращался в деревья. По дороге проносились серебристо-синие полицейские машины, попадались какие-то старинные, вычурные повозки, с деревянной телеги приветственно махнул бородатый мужик в меховой остроконечной шапке…

Его покинули последние силы: чтобы перевести взгляд от дороги на спидометр, потребовалось такое огромное усилие, что едва не брякнулся в обморок. Успел вяло удивиться, как же он устал: последней пушинкой, что сломит спину верблюда, может стать едва заметное движение глазных яблок!

Заработало радио. Рахат вцепился в голос диктора мертвой хваткой и шел ко дну вместе с ним.

Снова возник какой-то беспокойный зуд. Что на этот раз? Некоторое время он пытался определить источник тревоги. Наконец нашел — радио. Рахат смог различить часть слов, произносимых диктором: речь шла о крионике. Он догадался: сейчас в очередной раз расскажет очередные банальности, над которыми слушатель только хихикает.

Ну и пусть, зато он будет держаться за его голос.

— Как мы знаем… недавнего времени… закону, крионированный пациент считался мертвым…

Рахат медленно поднимался к поверхности.

«Почему считался? Считается. Хотя кривая Сергеева-Левина, признанная мировым научным сообществом, среди дат будущих медицинских достижений указывает и дату первой разморозки! Идиоты. Не видят простых вещей. А как доходит до дела, — вспомнил он недавнюю операцию в горах, — начинают: почему не за нами, почему спасаете мертвых, а не нас — живых».

И неожиданно:

— Сегодня одновременно двумя странами — США и Россией принят закон, который признает крионированного человека живым, но временно недееспособным…

Были еще силы, были! Он уже не слушал радио, не пытался цепляться за дикторский голос, несущий чепуху о серьезных успехах синхронисток.

Вот так! Отныне закреплено законом: крионирование — жизнь.

А он, Рахат, не покрытый пылью дальних дорог бойскаут, он не спасает чужие жизни только потому, что это — его работа, он всего лишь отправляет в будущее своих сторонников — людей, любящих жизнь, борющихся, цепляющихся за нее что есть силы, формируя новое общество.

Он не спасатель — проводник, образумившийся Харон, который перевозит через Стикс покинувшие Аид души, с тем чтобы они вернулись к жизни и заселили тот мир, в который рано или поздно войдет и он сам.