— Да нет, — Анна взволнованно принялась ходить по чистенькой Дашиной кухне, — нет, с ним все наверняка будет по-другому… Я себя сейчас ловлю на мыслях, еще вчера для меня совершенно невозможных! И уже не знаю, когда я была настоящая — вчера или сегодня. И это все благодаря ему. И тебе… — Она вдруг заплакала. — Это от счастья, от счастья! — сбивчиво пробормотала она и спряталась за портьерами, нежно-белыми, но плотными.

За окном текла жизнь, яркая, наполненная звуками.

— Даша, — всхлипывала Анна, — ты прости меня, что я реву!

Даша ее обняла.

Анна ехала домой по улицам, непривычно спокойным даже для субботней Москвы. Поставила недавно купленный диск: Эрик Сати, «Три гимнопедии». Звуки полились, как внезапно накатившее полузабытое чувство. Услышав Сати впервые, Анна сделала для себя открытие — из тех, что мы совершаем на протяжении всей жизни, познавая мир. И заинтересовалась его творчеством. Весьма удивившись тому, что этот талантливый юноша так легко поступил в парижскую консерваторию и так же легко ее бросил — или его оттуда выгнали, кто уж теперь скажет наверняка? Но главное не это, а то, что он до пятидесяти был неизвестен широкой публике. И только благодаря Морису Равелю, который устроил ему концерты и познакомил с хорошим издателем, к нему пришла слава. Но ненадолго: он умер в пятьдесят девять лет, от цирроза печени: с юности пил, чтобы забыть о несправедливых диссонансах жизни.

Слушая его «Гимнопедии», Анна подумала, что ей хотелось бы, чтобы сейчас рядом был Струна. Ей хотелось вместе с ним открывать новый мир, слушать музыку, дышать, молчать, — все делать вместе.

Придя домой, улыбнулась своему отражению.

— Вместе, — повторила она вслух.

Глядя в зеркало на молодую, счастливую женщину с сияющими глазами, впервые за много лет признала, что красива.

Все хорошее: юность, удача, смех, цветение яблонь, запах травы, вкус свежесваренного кофе — все теперь было связано для нее со Струной.

Анна аккуратно повесила одежду в шкаф, с пристрастием разглядывая свои наряды.

— А что я надену в понедельник? — вслух спросила она. — Это очень важный вопрос!

— С кем это ты разговариваешь? — удивленно спросил Сергей, входя в квартиру с картонной коробкой, полной пивных бутылок. — Между прочим привет, давно не виделись!

— Здравствуй, — неожиданно весело сказала она, чем его немало удивила.

— Мы тут с Михаилом только прилетели, решили посидеть, кое-что обсудить. Ты бы нам соорудила что-нибудь на скорую руку, а?

— Здравствуйте, Михаил! Через полчаса будет готова курица, — сказала Анна и прошла на кухню.

Появился Михаил, пригладил кудрявые темные волосы.

Сергей ловко откупорил пиво. Анна достала большие кружки, привезенные им в прошлом году из Германии, с пивного фестиваля Октоберфест, порезала хлеб, достала из холодильника шарики моцареллы, лосося в упаковке.

Мужчины громко разговаривали, Анна не прислушивалась. Кухню вдруг залило каким-то необыкновенным светом. Такой невероятный, нездешний свет бывает на полотнах великих мастеров: ощутимый, словно отдельный персонаж в композиции, невесомый и в то же время материальный — кажется, его можно черпать горстями, как воду, лить на себя, плавать в нем, среди тысяч сверкающих блесток…

Это был удивительный отблеск уже закатившегося солнца.

На полотнах такой свет озаряет полуобнаженных людей, застывших в почтительных позах, и простирающих руки старцев в ниспадающих красивыми складками одеждах, и пухлощеких ангелочков, сидящих в облаках, будто изюмины во взбитых сливках.

Ни ангелочков, ни суровых старцев Анна не увидела, но скопление людей было: водители автобусов выбрались наружу и глазели в небо, веселые молодые люди с пивными банками в руках тоже запрокинули головы. Дети на роликах застыли, две какие-то женщины лет пятидесяти выскочили из подъезда соседнего дома и торопливо нацелились фотоаппаратами в небеса. Сделав несколько кадров, они радостно обнялись.

Всё это продолжалось не более минуты. Свет померк, истекающее золотом облако смешалось с другими, обыкновенными.

— Вы видели?! — дрожащим голосом спросила Анна.

— Что? — деловито переспросил Сергей.

Анна вышла из кухни. Разумеется, для него этот свет, это знамение ничего не значит…

Анна села в кресло, протянула руку за дневником. Торопливо записала:

Попробуй полюбить меня всякую — некрасивую, крикливую и плачущую, какой я становлюсь, когда брожу по темным закоулкам памяти, где как попало свалены накрытые пыльной черной материей ящики плохих мыслей и гадких поступков, грубо сколоченные, с острыми углами, и натыкаюсь на них, и расшибаю лоб и пальцы на ногах, и ругаюсь сквозь зубы… Ты думаешь, я хорошая, а на самом деле я разная: злая, несправедливая, несчастная. Легко любить красивых, а вот если такую? Узнай, каково это — волочить по ступенькам обмякающее тело, ступая наугад в пустоту и не находя опоры, когда я то цепляюсь за твою руку, чтобы не упасть, то отпихиваю тебя и сползаю по стене. Нужна ли я тебе такая, хочешь ли ты видеть, как я падаю на кровать лицом вниз и комкаю подушку, слышать, как я, засыпая, хрипло дышу, как у меня запекаются губы, а язык становится шершавым? Ты предложишь мне выпить воды, а я потянусь за ингалятором, чтобы впрыснуть яд в свое пересохшее горло. Но мои губы по-прежнему остаются сухими, и я слышу собственное тяжелое дыхание, и чувствую во рту горечь, и где-то на краю сознания что-то стучит, и этот стук превращается в ночной дождь за окном.

Через два дня он прольется на тебя, коснется твоего лица прохладными тонкими пальцами, и если я сейчас ухвачусь за водяные струны, натянутые между небом и землей, то всего через два дня, через два долгих, бесконечных дня смогу прижаться к твоему телу, одетому в ночной дождь, приникну к тебе губами и буду, захлебываясь счастьем, пить серебряную влагу, заполнившую ямки твоих ключиц.

— Уже через день, — прошептала Анна и повторила еще раз, — остались один день и одна ночь! Пожалуйста, приснись мне…