Анна думала о том, как получается, что желания двух разных людей совпадают…

Ей сейчас не хотелось показывать Струне Москву. И он, словно прочитав ее мысли, сказал, что хочет проводить ее в архив.

Они так и поступили. Но прежде долго целовались прямо на улице, не замечая прохожих.

Дойдя до архива, Анна хотела попрощаться, но Струна притянул ее к себе и снова стал целовать, обнимая за талию под расстегнутым плащом.

— Пойдем со мной, — беззвучно, одними губами сказала она и взяла его за руку.

Они прошли длинными архивными коридорами, здоровались с кем-то, Анна отвечала на вопросы какой-то женщины относительно планирующейся поездки на Кижи… И вот ее кабинет, и дверь, и ключ. Они вошли, она заперла дверь на два с половиной оборота.

Он снял с нее плащ, потянул за ленту, и ее волосы рассыпались волной, закрывая лицо. Он целовал их, перебирая пальцами пряди и вдыхая аромат. Потом резко подхватил ее и опустил на стол. От нетерпения он порвал ей платье. А она просто доверилась ему— впервые доверилась мужчине без оглядки. А потом вскрикивала и царапала ему спину, чувствуя себя русалкой с жемчужинами в волосах.

Мы вошли в здание архива и быстро пошли по коридору. Какие-то люди обращались к Анне, она что-то нервно им объясняла, отмахиваясь от них как от комаров, и нетерпеливо поглядывая на меня. Мы добрались до ее кабинета. Она закрыла дверь на ключ, придвинула к ней столик с книгами, сбросила туфли и встала передо мной. Я вытянул ленту из ее волос. Потом снял с нее плащ. Потом сдвинул платье с плеч. Она расстегнула лифчик. Я целовал ее волосы. И губы. Она положила мои руки себе на грудь. Потом встала на колени, расстегнула ремень и сдернула с меня брюки. Я прикоснулся к ее волосам. Ко лбу. К векам. Щекам. Губам.

Она губами ловила мои пальцы. А потом… потом нам хотелось только одного — соединиться. Как можно скорее, где угодно.

Смущение и стыд пришли позже, когда отступили вожделение, нетерпение и страсть. Анна сидела, широко раздвинув бедра, на письменном столе, который расчистила одним движением руки, и прикрывала руками грудь. Волосы ее растрепались, губы припухли, макияж размазался, на щеках горел румянец, глаза были закрыты. Я все еще был в ней.

— Мне очень важно, чтобы вы знали: я этого очень хотела, — прошептала она минуту спустя, не открывая глаз, — это не было наваждением. Но, боюсь, теперь вы меня бросите. Так часто бывает. Ведь вам не пришлось меня добиваться. А мужчина должен завоевывать женщину. Иначе она не заслуживает уважения. Мне стыдно, что вы можете так обо мне подумать. Я не из таких. Вы дотянетесь до моего платья? Оно на полу.

Она обращалась ко мне на «вы», и я чувствовал в этом резкий диссонанс. Эта обнаженная женщина еще принадлежала мне, и хотя мы так и не перешли на «ты», мне казалось, что теперь это было бы так естественно.

— Анна, разве ты не чувствуешь, что мы стали…

— Я очарована вами, — перебила она. — Это волшебное пение и удивительное ощущение близости там, в церкви… Мне показалось, нас обвенчали, и с этого момента я принадлежу вам. Но вы меня вовсе не соблазнили. Я для этого уже не настолько молода. К тому же, мне кажется, соблазнение подразумевает какой-то умысел. А вы не такой. Я хотела ощутить ваши прикосновения, услышать ваше дыхание, разгадать вашу тайну, чтобы… ну, чтобы запомнить вас, прежде чем вы, отыскав свою Дарью, уедете и, возможно, исчезнете из моей жизни навсегда. Я вас тоже не соблазняла. Я просто не хотела потом жалеть, что не поддалась желанию. Я забылась, как и вы. Мне давно хотелось вспомнить, как это бывает. Я много раз отказывала себе в исполнении желаний, потому что считала, что так будет лучше. Лучше для других. И не подумайте, что я сейчас придумала все это, чтобы оправдать случайный секс скучающей замужней женщины. Вы мне верите? А сейчас… подайте мне, наконец, мое платье, — попросила она.

Я хотел сказать, что она неправа, что мне и в голову не придет относиться к ней хуже после того, что между нами произошло. Может быть, я испорчен до мозга костей, но завоевать женщину — для меня нечто большее, чем раздеть и взять ее. Женщину вообще невозможно завоевать, и для меня гораздо важнее получить право не на тело, а прежде всего на ее мысли. Большинство мужчин считает наоборот: сначала мысли и только потом тело. Но я с ними не согласен. И если она позволит, теперь я начну второй этап завоевания. И еще я подумал, что это ее упорное «вы», при нынешних обстоятельствах, очень возбуждает, и я вновь готов к сексу, хотя обычно для этого требуется больше времени.

Я попытался дотянуться до лежащего на полу платья, но стол был слишком высокий.

— Постойте, не сейчас, — прошептала она, откидываясь назад, — я снова хочу вас…

И начала приподниматься и опускаться. Потом повернулась ко мне спиной. Я крепко обнял ее за талию, а она передвинула мои руки себе на ягодицы. Наше дыхание участилось. Я услышал вздох и тихий сдавленный стон. Обернувшись, она улыбнулась, кусая губы:

— Я опередила вас, да?

Я молча кивнул и погладил ее по голове. Она слезла со стола и опустилась передо мной на колени. Ее волосы коснулись моего живота…

Потом, прикрывшись ее платьем, мы лежали на ковре, устилавшем пол кабинета, и курили одну сигарету на двоих, передавая ее друг другу. Мы говорили, понизив голос. Иногда в дверь стучали, и мы испуганно замолкали, дожидаясь, пока стихнут звуки шагов. Иногда звонил телефон, на который был наброшен мой пиджак. Или вибрировал ее сотовый в сумочке. А мы, как подростки, прогуливающие занятия, лежали голые на полу, прижимаясь друг к другу.

И наперебой рассказывали — о прошлом. О настоящем мы молчали, потому что говорить было еще не о чем. Мы задавали друг другу вопросы. Мне хотелось понимать каждое ее слово, но мой русский был слишком плох, поэтому мы часто переходили на немецкий. А когда и этого не хватало, Анна доставала польско-русский и русско-польский словари. Она купила их в Доме книги после нашей первой встречи, потому что ей хотелось почитать стихи поэта, которого продавщица охарактеризовала как представителя современной польской поэзии. Я спросил, о каком поэте идет речь. Анна ответила, что о Воячеке. Она искала переводы его стихов в Интернете, но не нашла, поэтому попыталась сама перевести некоторые со словарем, но не могла найти в них ни тени лирики. Лишь отчаяние, предчувствие катастрофы, сюрреализм, безнадежность. А ей так хотелось лирики. Именно польской.