– А что! – согласилась девица. – По грибы под осиновики, свинью ученую заведем – будет в лесах экспортный гриб мордой добывать и на заимку складывать. И гриб, и прогулка бекону.

– Звери! – поразился брат Кранкеншкап обилию северного огорода. – Бекон, имеете в виду не филозофа, надеюсь? А на Запад?

– Если туда, то Миша будет в ихнем небольшом университете, в Андорре какой-нибудь или в Лихтенбурге, главным лаборантом или провизором, – запальчиво вступилась за ученого парня подруга. – Ему уже сейчас научное руководство предрекает – твои, Годин, знания годные, как у их приглушенного профессора.

– Приглашенного, – мягко поправил аспирант.

– Да хоть оглашенного, – не сдалась боевая подруга. – У наших российских талантов головы – в ихние двери не влазят. Что мы, работу не найдем?! Я буду подавальщицей в баре ихним сволочам травку потихоньку подсовывать, хотя сама – ни-ни, да там и официально можно, в Голландиях с амстердамами блудными. Да нет, – остановилась она. – Стану лучше цветы в парниках резать и укладывать, а то и у моря, хоть Балтийского, хоть Средиземного – я море люблю! – буду рыбу сушить и за Мишей ухаживать, если он обмочится в путину. Промокнется. Все равно устроимся, молодые везде нужны.

– А вот на Востоке уж точно мест нет, – обнаглел сосед по поезду. – Пропадете.

– Никогда! – заявил аспирант. – Устроюсь учителем арифметики в местной школе Уссурийского края и буду готовить местных пареньков к университетским олимпиадам. А ночью… буду изобретать решения сложных проблем. Математику ничего не нужно, кроме головы. И подруги.

– Ночью выйдем, – подхватила подруга, – из кедрового домика – тигры воют, женьшень на делянках колосится. Задерешь голову – самолет высоко летит, мелькая огнями, в твой прежний край…

– А на Юг?

– На Юг нам не надо, – коротко сообщила Хайченко.

– Зря, – покачал головой брат-писатель. – А вот притча. Про юг. Видит один другого, который идет, и спрашивает: ты куда путь держишь,

Мойша? В землю обетованную, отвечает тот. Дорогу знаешь? Не знаю, но все равно надо. Зачем? Сару мою не могу уже каждый день видеть, кроме субботы. У нее от всей красоты один скандал остался. А где она, дома? Нет, вон за мной плетется. Сара, а ты куда за Мойшей идешь? В землю обетованную. Это где такая? Где Мойши нет, не могу его уже и по воскресеньям видеть, до того нудный стал – ни похихикать, ни поругаться. Ничего не понимаю, развел руки встретивший семью. Что тут не понять, я ей просто дорогу показываю, крикнул Мойша. Скоро вернусь, – закончил Кранкеншкап и печально оглядел свое обручальное кольцо.

– Смешная притча, – сказала девушка Эля грустно и сжалась.

Но остаток пути провели они весело. Собеседник брат Кранкеншкап стал рассказывать бородатые еврейские анекдоты, во время рассказа заснул и продолжал смешить молодежь уже из сна, покачиваясь и шелестя губами. В конце он стал травить анекдот с такой огромной старинной бородой, с которой и в синагогу не пустят. Эля слышала его в детстве в ведомственном детсаду, где его рассказывала, как сказку на ночь, воспитательница, жена офицера связи. Будто бы не смеется один анекдоту другого… и так далее, а этот и говорит: я жену твою, шел, встретил, рассказал, так Сара твоя так смеялась, Мойша, с кровати упала. А другой отвечает, хохоча: ну и юмор у тебя, Абрам, с моей женой в кровати разговаривать. С ней и так-то не о чем…

Ребята вслушивались с тревогой в бормотание спящего писателя и чуть не пропустили его остановку – «Налеевка!» Начали Кранкеншкапов тормошить, щекотить, спят и спят. Миша кричит: «Вычет, начет, доплата, аванс, субсидия», – ни в какую. Тут Эля, умница, как заорет: «Коньяк армянский настоящий, бутылка».

Мгновенно проснулись, ошарашенно огляделись братья-писатели: «Что, Париж? Стокгольм?» и помчались на выход. Уже когда электричка неторопливо отчаливала, увидели молодые путешественники братьев на привокзальной заплеванной площади, где все на их вопросы пожимали плечами и разводили кто чем, лишь один какой-то в зипунке, которому все одно, закивал, стал братьев подсаживать в телегу и понукать свою хромую лошаденку, Погаса.

Деревня, это Ничаево, куда они наконец добрались от станции совершенно случайным автобусиком с камикадзе-солдатиком водителем за рулем, оказалась весьма чистой и ухоженной. Забросив рюкзачки за плечи, беглецы в удивительном спокойствии прошлись по главной и единственной улице, где многие жильцы в этот день, в пятницу, почему-то повылезли и взялись кто красить забор, кто чистить наличники, а кто и трубу латать. Возле полуразрушенной церковки чудак в напоминающей рясу одеженке мастерил огромную, сбиваемую из длинных осиновых комлей лестницу и прилаживал ее кусками, так, чтоб добраться до полуразрушенного барабана колоколенки.

Начинающий ученый и бывшая девушка из «Воньзавода» вежливо поздоровались с ним. В конце улицы, там, где по рассказам Дуни и осел домишко Парфена, увидели они совсем не то.

Дом, наверное, преобразился. По свежерубленому мезонину тянулся красный кумач с белым призывом: «Заходи в рай – локтем не пихай». Возле домика кипели работы. Бригады людей в тюбетейках рыли и носили грунт, плавили вар, мешали в старой бочке цемент. Пара прикарпатских профессионалов с фантастической скоростью мельтешили топорами, подправляя верандочку и наводя резьбу. Какие-то бородатые, похоже биологи, высаживали в кучи декоративную тую и канадский лимонник. Электрики ладили на столбах прожектора, кидали провода и звонко матерились, перепрыгивая на кошках.