– Рухнет ваша такая стройка, – обиделся за старых мастеров, за Фьораванти и Федора Коня научный молодой человек.

– Это сколько времени отпущено, не знаем. Если годы и столетия, можно и расчетам верить, и опыту поддаться. А если секунда или день, слушаешь только сердце. Смотрю вы подмерзли. Заночевать-то есть где? А то ночуйте в моей подсобке прорабской. Нет? Ну, тогда ладно. Должен вас самым решительным образом поблагодарить за совместную беседу. Давно не высказывался и накопил лишних слов. Спасибо вам, ребята, и земной поклон.

– Это вам спасибо, – смутилась молодежь.

– Да, тут вот еще что, – засуетился человек, вытягивая откуда-то сбоку два подсумка. – Я под подпиской, – молвил он странное, – поэтому просто даю вам в пользование, на день-два. Всем на этот праздник будем выдавать. Вы уж потаскайте, ради христа.

И озадаченные путешественники поплелись восвояси. По дороге любопытная Эля сунула нос в подсумок, а вынув, сказала деревянным голосом:

– Противогазы какие-то.

– По виду специальные, – сообщил аспирант, разглядывая одно устройство в полутьме.

– Это мужик странный, от него подальше.

– Эля, – доверительно прошептал Миша, опять беря подругу под руку, – а может, обождем… с раем?

– Эти на математического старика не полезут, бесполезно, – горько обрезала девушка. – Будут тебя и меня заодно давить. Пока не удавят. Решили: сунемся; если туфта – уедем в Дальний Восток автостопом, слушать песни твоих тигров. Очень ты… расписал, – и примолкла.

А теперь Миша, лежа в копне сена, поглядывал на спутницу и представлял, как она встанет из-за стола, где помогала ему проверять тетрадки по… естествопознанию или этому… обществопознаванию, потянется гибко и скажет: «Мишка, проводи меня до ветра. А то страшновато одной, что-то тигры распелись. И разлетались самолеты с тарелками».

Михаил Годин закрыл глаза и стал погружаться в чмокающий подлодкой сон. Сон вылез чудесный и невинный: Миша жарко целовал Элю в губы, чуть приоткрыв их противогазы, сверху на них сыпались зрелые антоновки, водили хоровод их совместно и несовместно нажитые дети вместе с тиграми, и прыткие зайцы шмыгали мимо их улыбающихся пастей, таща зрелые початки женьшеня в зубах.

Добрались до Снегирей уже в сумерках, кофейной сгущенкой обмазавших все: домики, заборы и стальное до этого небо, просыпавшееся по дороге пару раз коротким, унылым плачем брошенной институтки на лобовое стекло. Но вдруг тучи улетучились, выскочило торопливое коричневое солнце, на минуту заплевало дальний, за полем, лес яркими, ядовитых окрасов пятнами и свалилось за горизонт, запутавшись в паутине березовых верхушек, а потом и в золотой клетке строевых сосен.

Сидоров, осторожно напрягшись, гнал нежно урчащую «Субару», вспоминая неподатливый руль своей угнанной «пятерки», Екатерина Петровна, хоть и сразу согласилась двинуться на розыски, но с ходу плюхнулась на заднее сиденье и омерзительным тоном сообщила: «Руки дрожат». В Сидорове к этой «доброй» женщине, относящейся к нему с явным терпением и участием, зрел странный противоречивый комок сцепившихся ощущений – нелепой благодарности раба, неприязни неуважаемого и презираемого хозяина и обиды на хозяйку сломанной и заброшенной, хоть и забавной игрушки. Сидоров путался в этих чувствах, как балетный плясун в оперных тяжких покровах.

К домику, вылезающему из вымахавших в рост кустов шиповника, подъехали, переваливаясь на колдобинах дачной дороги, уже к девяти. На веранде слабым светляком мельтешила голая лампа. Приезжие, потоптавшись, пролезли по тропинке, набирая в обувь вечернюю росу. Член-корреспондент академии Триклятов сидел на веранде на скамейке и монотонно мазал по стенке зеленой, капающей в ведро кистью. Он едва повернулся в сторону вошедших и лишь через минуту предложил сесть. Гости присели на другую скамью, балансируя руками и хватаясь за шершавое сиденье, чтобы сохранить душевное равновесие.

– Обещал дочери красить, – кивнул математик на страшного зеленого цвета стены уже почти вымазанной веранды. – Приедут весной, а тут плесень.

Потом кинул кисть и стал вытирать тряпкой руки, с удивлением иногда рассматривая причудливые въевшиеся пятна.

– Решились вас потревожить, – манерно начал газетчик. – Нет ли тут у вас наших ребят, вашего Миши Година и Эли? Они могли бы… потому что… обстоятельства.

– Пройдемте, – кивнул на дверь в комнату специалист.

Внутри по-прежнему, будто Сидоров и не уезжал, колыхался в печи огонь.

– Были, – сухо ответил ученый и сухой жилистой клешней, будто жарил краба, сунул и швырнул глубоко в слабый, пыточный огонь группу листков из лежащей на полу кривой увесистой кипы. – Были, но… позавчера? – уехали. Никого нет. Ученик поцеловал на прощанье в щеку. Это что, научный жест? Девушка хотела поцеловать в другую, но передумала. Готовила на электроплитке еду. Сидели пять часов, сказали три слова. Ни одной существенной топологической проблемы не обсудили. А зачем мне еда? Любая пища, из ресторана или столовки, перерабатывается в скучные множества негорючих веществ и шлаков, питающих электричеством и смазкой мозг. Разные люди спроектированы для разного: одни годами фланируют по звездным ресторанам и наклоняются, собирая букеты наслаждений, над изысками лучших поваров, другие, может быть и более одноклеточные, заправляют в мозги чернила парадоксов и жижу смешавшихся несоответствий. Чтобы годный на это отфильтровал от случайного, рекуперировал фракции и добыл конденсат… Но я оказался плохой математик. Негодный.