– А что вы жжете? – спросила Екатерина, глядя на огонь.

– Конденсат, последнее слово и прощальный поцелуй. Называйте, как нравится. Ведь вы, кажется, из газеты. Впрочем, в ушедшей точке времени вашим спутником был другой, с отчаянным жестом и горящей головой.

– Это… тоже из газеты, сотрудница-практикантка, – пробормотал обозреватель. – Взялась подвести на ночь глядя. Не поможете, куда направились наши молодые люди?

– Я теперь путаю направления, но в данной стратегии ничего не сказали. Но и не скрыли.

– А почему утверждаете, что стали негодный? – пристала практикантка.

– Научный человек никогда ничего не утверждает, – выдал пасс математик. – Доказывают, спорят и опровергают его труды – статьи, формулы, графики даже… Он лишь переводчик языка природы в язык абстракций.

И все, и должен стоять в стороне и ждать, когда природа – она одна! – вынесет ему приговор. По двум причинам оказался не годен. Первая – мне почему-то нужны, видите ли, ученики, стал важен прощальный поцелуй, и я взялся ждать, просчитывая точки ожидания, когда знание и умение из дряхлеющего меня перетекут в них. Это ложный посыл. Я втянул их в беду, как бредущая по саванне мать приводит детей не к водопою, а к логову крадущегося врага. Теоретик одинок, как отрубленный перст или отсеченная от всего голова на блюде истины. Второе – я ввязался в дешевое манипуляторство результатом, попал в невод неучей, невод самомнения и близости к точкам озарения, раскинутый для дурней тысячами бездельников и авантюристов-политологов. Обществоведов, законников, охранителей своих устоев и привратников ложных церквей. Взялся беседовать на их языке. Бог – не бог, демиург – не создатель. Высшее начало – не разум. Я человек, заговоривший по-обезьяньи. Или наоборот. Ученый, залепетавший на языке мертвых. Зачем? Я стал плохой математик, раз от моих абстрактных построений вероятностно гибнут люди. И я бросаю это занятие, потому что недостоин…

– Как?! – в унисон воскликнули приезжие.

– Обычным способом. Отхожу в сторону и закрываю мозг на переучет.

– В какую сторону? – тихо спросила Екатерина. – Отходите.

Хозяин дачки усмехнулся.

– Извините, я пенсионер. Слава богу, дел по участку невпроворот. Сарай покосился, яблоки

все почти попадали. Землю не подкармливал десять лет, а она – кормит.

– Хотите, – вытащил Сидоров из кармана сложенную бумагу и развернул, – хотите верну вам расписку про богов и ошибку? Сожжете и ее.

– Зачем? Мне это все безразлично. Кстати, чтобы вы знали, в последней своей статье обнаружил на днях малюсенькую даже не ошибочку, а недочетик. И теперь кто разберет, приводит эта помарочка в виде неполного учета всего охвостья уравнений к катастрофе для результата. К пересмотру основного вывода. Ну да все равно. Надо макарон каких-то купить, и соседу обещал поленницу складывать вместе – тоже дурак старый. Не хочу больше, чтобы еще один несчастный целовал мою другую щеку. Все, наигрался.

– Простите, – упрямо вперясь взглядом в бывшего фанатика, как раньше в огонь, потребовала ответа практикантка. – А что же теперь всем скажете? Есть Он?

Математик стремительно и мелко рассмеялся, так иногда в хорошие ночи хохочут за печкой сверчки.

– Посмотрите на вашу брошь на груди, мадам практикантка. Этому аметисту важно знать – что есть, а чего нет? Рожайте, красавица, детей, баюкайте, пойте им священные колыбельные. Ведите в школу. А эту муть оставьте крестоносцам и зажигателям костров.

– Я не согласна! – тихо, но упрямо выкликнула практикантка. – Я против. Нельзя отдать мерзавцам легенду любви, чтобы они захватали ее жирными от свечей и жертвенных баранов пальцами, – Катрин поднялась перед математиком в рост и всплеснула руками. – Зачем же тогда страстный пророк взошел на крест, если не научить нас великому целебному чувству. Несчастной, излечивающей, мучительной, возрождающей и губящей все любви. Я не хочу, чтобы подонки у корыт отняли у меня надежду выздороветь, ту, что окропил своей кровью Тот удивительный человек очень много веков назад. Смотрите на меня, – прошептала женщина и остановилась, тыча пальцем, теперь перед вскочившим Сидоровым. – Смотри на меня. Я запутавшаяся, отдавшая себя дьяволу девка, последняя в роду блудниц, потому что не голодала, потому что продаю по дешевке навынос свою душонку. Доктринерам, авантюристам, пустозвонам-начетчикам. Но Он держит меня за руку от последнего шага и шепчет: полюби и открой чистую страницу своей души какому-нибудь человеку, а я унесу темную тень твоей нелепой жизни. Он пообещал надежду, и я верю Ему, потому что не могу уже верить себе. Да, Сидоров. Вот. Пожалуйста, не надо отнимать у слабых и заблудших пелену, где отпечатался его жертвенный образ. Отнимите Его, и все скажут: нет любви, есть только детородная случка. Ради нас, запутавшихся и несчастных, но которым еще мельтешит вдали его слабая звезда, – и женщина уселась на стул и закрыла лицо руками.

Математик смущенно, будто увидел слезы взрослой внучки, помялся, опустив голову и неловко перебирая сыпящиеся из рук листки.

– Возможно, вы правы, – пробормотал он. – Нов таких уравнениях я не силен, – и задумчиво добавил: – Знаете, я конечно тоже подозревал, что под всеми бумажками, под этими выкладками… под прямым и стремительным знанием… таится все же какая-то… любовь… Вот и дочка моя… – и смолк. Потом справился с чуждым волнением в голосе. – Жаль, ничего не могу пояснить вам о ребятах, Мише и… и Эле. Уехали, – и неожиданно приложил ладонь к щеке.

Через минуты посетители покинули не очень гостеприимную обитель одинокого человека и потащились через заросший палисадник к машине. Уже совсем темнело, на акациях, повиснув диадемами черных бриллиантов, светились капли канувшего дождя, дальнее небо рассекла желтая острая полоса раны, которую севшее солнце, падая, нанесло в пелену надвигающейся ночи. Пахло сыростью, ранней прелой, только задумавшей сгинуть листвой, легкий ветер из засыпающего сада пролетел через Катины волосы и, поймав и слизав тонкие изощренные ароматы духов, исчез в никуда. Екатерина Петровна остановилась.