– Ее! Бросила ее на растерзание похотливому коту.

– Кому?! – взвинтился Антон Антонович до потолка научных сфер.

– Коту! Соседскому огромному скоту…

– Какому… соседскому, – полуобморочно пролепетал Антон. – Какому… Боже!

– Тому самому. Коту твоего соседа. В соседском поместье коту. Катькиного мужа. Пусть он ее, щипаную гадину… Поучит жизни. Жизни! Нассали ему в душу, видите ли.

Антон начал валиться навзничь, и лишь руки военрука и пожарного не дали ему пасть. А озверевшая львица, метнув кругом отчаянный взгляд, схватила, еле подняв, увесистый фолиант научного отчета.

– Лизавета Петровна, – сладко соскабрезничал Акын-ху, сыто лыбясь. – Не надо бы… чернокнижники, мудрость веков алхимии…

– Ты еще! – плюнулась Лизель. – Кликуша сатаны… – И грохнула книгой за кафедру, в упирающегося в чужие локти супруга.

– Изыди! Сатана, изыди! – вдруг поднял застывший рядом и бледный иерарх ручицы и замахал на грешницу.

– А ты, подрясник, – нагло выставила Лизель сапожок цветной кожи и коленку, – сы-май свои хламиды… монады. И поглядим еще, чего ты стоишь рядом с породистой дамой.

– Исчадие! – снова взялся тот за свое.

– Господин ахримандрит, – жалким голосом умирающего от икоты пролепетал Антон, – жена… единоверная… попутал… не судите…

И дама вновь обратила к муженьку пылающий горячей пылью взор.

– Частник в томате. Филе кальмара в кляре. Уж котик ей сделает… предложение. Мою болоночку! Исчадие!

И, резко развернув, вывела всю процессию из научного ареопага вон.

Тут после воцарившегося ненадолго глухого шума вновь сухим осадком опала тишина. А в господина мачо влезла наконец вторая за этот день мысль, и мачо в ожесточении поднялся с места. Предательница утех и изменница содержания, оскорбительница основ и попрательница морали «я тебе, ты мне», сладко воняющий новый ассистент ее фокусов из художественного бедлама и вся эта картинка затмили пеленой высокой страсти всю головизну Моргатого. «Сейчас или никогда», – высеялась мысль на толстую навозную почву мозга. «Сейчас», – ответил орган.

Тут, конечно, можно спросить, почему решительные и удачливые люди выбирают для своих побед тот или иной миг. Никто не смыслит. Узнайте у обычного крупного варана, для чего в эту, а не в другую секунду он выметнул на зазевавшуюся птичку или лягушку свой прекрасный огромный язык. Поинтересуйтесь у льва, отчего бегающий вокруг насыщающегося добычей царя зверей и зыркающий острыми глазками шакал найдет прогалину во времени и тяпнет и утянет безнаказанно кусок царской поживы, а лев только глянет на него уже почти сонно и зевнет нервически окровавленной пастью. Откуда речные ястребы, еще не увидев плещущуюся рыбу, уже бросаются стремглав к текучей глади именно в точке нужного опережения, предощущения и азарта. Простым созданиям, сделанным не подстерегать и победительно лыбить пасть, тем, кому назначено плескаться жертвой, летать неудачником или красться в пустую темноту, – им никогда не почуять ноздрями, кожей или душой миг успеха. Это – за кадром жизни. Впрочем, иногда вообще не понять, что настоящему мачо ударит в голову. И Моргатый выскочил к конторке. И закричал:

– Это они! Эти нелюди и богохульцы, последние сатаны и первые священники адского огня – они отняли прекрасную Лизавету у честных людей и сместили ей голову, – Моргатый был в ударе, и его окружили иерарх, депутат и чиновник и вперились. – Задумали эту богомерзкое грязную инсинуции – разрушить последний рай, открытый в недалеком селе. Сгубят наши душеньки слабкие. Вынут и подстелят из них инстеляцию, чтобы злокозненно на ней козлято прыгать и рогато блеять. Блудники – окрутили, скрестили черными глазишками святую даму, принадлежность порядочного поместья. Не дадимся святой ридной русью! Понастроят пепелищ – сказали, изорвут хоругви и изрубят ценную во всем мире иконопись. Гиены, будут заниматься своим перморфизмом на дорожке возле великого лаза, хода к отцу и сыну и ихнему духу. Прочь, прочь, изыди! – стал забываться Моргатый, кружась и плюя себе и столпившимся на штаны и брюки. – Прочь…

Однако крепки наши кадры в непройденных, неизмеренных циркулярами ситуациях. Антон Антонович, уже оживший и наливающийся откуда-то, из госрезервов вынутой силой, взял, однако, себя в свои руки, чуть пахнущие кошачьим розовым язычком, и возвестил в микрофон:

– Конференция-совещание по Триклятому завершилась. К новым проектам свершений, господа! – а упавшему практически в обморок Моргатому посоветовал: – Вас попрошу остаться, неизвестный полезный товарищ.

В квартире капитана первого ранга в отставке Никиты Никитича Хайченко за квадратным кухонным, будто салагами первогодками до блеска выдраенным столом восседали четверо. Посреди глянцевой доски сиротливо кособочилась начатая бутылка водки, да в тарелке блокадными пайками топорщились кубики бородинского хлеба, и пара соленых огурцов кругляшками нарезки прикрывала срамную наготу ободранных боков вяленной в детстве воблочки.

В кухне почти царила тишина, редкие реплики сидящих казались хлопками петард, и Альбина Хайченко испуганно оглядывала до спартанского изнеможения вычищенные углы – мойку, посудный шкафик и отшлифованную эмаль холодильника – но никто со стороны не вглядывался в чуть употребляющих; обычно вылезавшие при шумном застолье и усаживающиеся в уголках барабашки и домовые, а также случайные мелкие зажигатели зажигалок, чиркуны спичек и маломерные двигуны блюдец и бряцатели закатившихся монет – те, что всегда с удовольствием глазели на чужие возлияния, то есть мелкая дружелюбная нечисть – все попрятались и скрылись в щелях, не дождавшись веселья.

– Пойду я одна, а ну вас всех на… – сообщила Альбинка и зло зажалась. Все эти выдумывали глупое и пустое. – Девка моя точно у них сидит, душой чувствую распростертой, с Ахункой гипнозным и подзаборной братией, погибает. Отцу звонила, так в музее нет, у благоверного бывшего и в помине – отца помойного. Одни… инсультные бабки, не могут двух слов подвязать, карги. Ее туда почему тянет – мы скучные.

– Мы не скучные, – возразил слесарь, рассматривая, будто впервые увидел крест на своей могиле, разводной ключ. – У нас четыре вызова не обслужено, твой – пятый.