Ну что же, отец в глубине души только порадовался, что дочка не желает с ним расставаться. Мысль о том, что, помани ее Гриня, она рассталась бы с родительским домом в ту же секунду, Прохор Нилыч даже близко не подпустил к своему сознанию. Однако он очень надеялся на новые смотрины! И, давая волю злоехидству, которому был не чужд – а кто из нас, грешных, чужд ему? – он пригласил Гриню сопроводить их с Палашенькой в Летний сад.

И что вы думаете, господа хорошие? Этот наглец отказался! Заявил, что предпочитает походить по балаганам, выставленным в честь праздника на Сенной площади!

У Палашеньки слезы на глаза навернулись – она ведь тоже смутно надеялась пробудить в Грине ревность, которая неразлучна с любовью, а Прохор Нилыч подавил желание отвесить невеже хорошего подзатыльника. Но ему не хотелось, чтобы парень возомнил о себе невесть что, а потому он только пожал плечами:

– Вольному воля! Силком в рай не тащат. – И так зыркнул на дочь, что у той мигом высохли слезы, а на губы вспорхнула почтительная улыбка.

– То-то! – заключил довольный таким послушанием Прохор Нилыч и приказал закладывать повозку. А Гриня пешком отправился на Сенную площадь, где вновь, как на Пасху, выставили балаганы.

– Загляни заодно в лавку, – приказал на прощание Касьянов, – как там мой молодец, не заленился? Нынче Гостиный двор открыт для покупателей, а Петька ныл, он-де животом мается. Такой торговый день, как нынешний, пропускать не можно!

Гриня посулил, что все исполнит, и отправился в путь. Он нарочно дал кругаля и пошел мимо Зимнего по набережной – всегда так ходил, было или не было по пути, норовя улучить любую свободную минутку, чтобы хоть краем глаза вновь взглянуть на ту заветную дверку, в которую однажды выбежала девчонка, одним взглядом навеки околдовавшая его. Прекрасно зная, что мечтать о ней бессмысленно – он, крепостной и незаконный барский сын, не был достоин ни одной из обитательниц этого роскошного дворца, даже самой последней горничной девки, не говоря уже о ком-то другом! – Гриня все же не мог избавиться от мыслей и мечтаний. Она словно бы задернула его глаза пеленой, которая мешала видеть других девушек, она одна сверкала и сияла сквозь эту пелену, словно яркий свет, который виден даже сквозь крепко сомкнутые веки. Ему показалось, что он видел ее не так давно, перед Пасхой, когда работал: вроде бы сверкнуло ее чудное лицо в окошке богатой кареты… А может, это был лишь сон, ведь эти черты, эту улыбку, этот манящий взгляд Гриня искал во всех встреченных девичьих лицах… искал и не находил!

И каждый день надеялся, что увидит ее снова. Это ожидание жило в его душе и за полтора года стало уже таким привычным, что не мешало есть, спать, работать, а порой и веселиться. Вот нынче Гриня намерен был именно веселиться! Он ходил из балагана в балаган, дивясь, смеясь, развлекаясь.

Народищу вокруг было море. И неудивительно! С балкончиков паяцы, фокусники, ярмарочные деды [9] наперебой и на разные лады зазывали праздный люд.

Один кричал:

Другой надсаживался, пытаясь его перекричать:

Любители ходить по балаганам рассказывали, что хорошие зазывалы так ценились, что балаганщики переманивали их друг у друга. Чем они только не завлекали народ: обещали показать человека без костей, девицу-русалку; как цыпленок лошадь сожрет, как будут глотать шпаги или огонь.

Дедов слушал разиня рот самый разнообразный люд: мужики, дворовые, ремесленники, слуги, торговцы, приказчики, солдаты… Нередко в толпе простолюдинов, среди поддевок и кумачовых рубах, мелькал сюртук чиновника или мундир офицера, свободная блуза бедного литератора…

Ну что ж, деды не врали – зрителей и в самом деле ожидали чудеса.

Балаганщик Герольд представил публике клетку своих, знаменитых в обеих столицах, ученых канареек: птицы танцевали, маршировали, умирали и оживали. В другом балагане достоин был внимания паяц, малороссиянин родом, который ну просто морил публику своими остротами. Но больше всего народу было в балагане Лемана. Шутовские выходки его вызывали общий восторг. Он плясал на канате и ходил на руках, кувыркался через голову, но самыми смешными были его фарсы.

– Гляди, гляди, – пихал Гриню в бок какой-то солдат, – я уже три раза глядел – смешно, умора сущая!

Паяц ел яйцо. Вдруг схватила его сильная боль в животе! Он корчился, стонал и звал на помощь. Пришел другой паяц – в виде доктора, со слуховой и клистирной трубками в руках, а также огромным хирургическим ножом. Уложив страдальца на топчан, он «сделал ему операцию» и вытащил из живота его пребольшую утку!

Сначала Гриня веселился от души. И вдруг взяло его странное беспокойство, смешанное с тоской. Уныло смотрел он на девку-русалку, улыбавшуюся из прозрачного ящика с водой. На девке была сорочка, сквозь которую сквозила налитая грудь. Изредка она высовывалась из воды и махала зрителям руками, жадно глотая воздух. Вроде бы девка как девка, но вместо ног и впрямь хвост… однако хвост этот вызывал куда меньший интерес зрителей, чем ее дерзкие груди, к которым липла мокрая рубаха.