Откровенный страх, которым наполнились глаза Барятинского, увидевшего трубку, произвел на нее впечатление. Пожалуй, лучше вообще об этой трубке забыть. Однако благодаря этому приключению она нашла хороший тайник для заветного ключа, которым когда-то открыла одну маленькую дверку… Сначала Мэри прятала его в самых неожиданных местах в комнате, но вредная Олли имела привычку рыться в ее вещах, и ей совсем не хотелось, чтобы сестра нашла этот ключ. Конечно, если спросят, откуда он, всегда можно отовраться, мол, нашла, но Олли ведь могла потерять ключ… а Мэри возлагала на него некоторые надежды. Поэтому она спрятала его в коробочку и закопала в одной из цветочных кадок, которые стояли в ее комнате. В этой кадке рос чудесный куст ее любимых чайных роз, и Мэри очень надеялась, что соседство с ключом не причинит им вреда.

Ей нравилось думать, что им можно когда-нибудь воспользоваться – в любую минуту. Нравилось думать, что это – ключ к некоей кратковременной свободе, которую Мэри может обрести в любой момент, когда захочет.

Конечно, обрести эту свободу было не так просто, как казалось. Одно дело – на минутку выскочить, оставшись никем не замеченной (тот крестьянский парень, оказавшийся на набережной, не в счет), и совсем другое дело – исчезнуть не на один час. Никто не знает, как нелегко хоть ненадолго избегнуть постоянного наблюдения и пристального внимания к своей персоне. Ну не смешно ли, что дочь властителя государства не имеет того, чем в избытке обладают ее подданные: свободного времени! То поездки куда-нибудь с семьей, то классы, то балы, то путешествия за границу, где за ней присматривают еще строже, чем дома… Иной раз жизнь бывает утомительна, а иной раз – так интересна, что и не хочется никуда сбегать. Сказать правду, мысль о кратковременном побеге посещала Мэри только иногда – когда снились смутные, бесстыдные сны. Так хотелось наяву испытать то, что грезилось… разум мутился, она забывала об осторожности и готова была душу дьяволу продать, только бы достигнуть желаемого… да, Мэри знала, что жаждет греха, что это чревато страшным скандалом, но смирять себя и свои желания не было у нее в привычке!

Поездка в Берлин, куда брала ее мать, чтобы показать своему отцу, королю Прусскому, еще больше опьянила Мэри. В Берлине с ней обращались как со взрослой: ведь там принцессы в пятнадцать лет, после конфирмации, переходят из рук воспитательниц в руки придворных дам. Мадам Баранова получила орден Святой Екатерины, а подросший и посерьезневший Матвей Виельгорский был назначен шталмейстером Мэри. Она похорошела: приятно было слышать разговоры об этом, больше всего полюбилась ей случайно услышанная фраза: «Бабочка выпорхнула из кокона». Все говорили, что ее сходство с императором еще усилилось: профиль к профилю она казалась его миниатюрой. Мэри гордилась этим, гордилась тем, что стала любимицей отца, он обожал ее искрящееся веселье, жизнерадостность, готовность быть любезной со всеми. Очень естественная, Мэри не выносила никакой позы и никакого насилия. Она по-прежнему позволяла себе пренебрегать этикетом, но делала она это так очаровательно, что ей все прощалось. Переменчивая в своих чувствах, жесткая, но сейчас же могущая стать необыкновенно мягкой, безрассудно следуя порыву, она могла флиртовать до потери сознания и часто доставляла своим поведением страх и заботы Александре Федоровне. Сама еще молодая, императрица радовалась успеху дочери у всех мужчин, на которых та кидала взгляд, но испытывая в то же время страх за нее.

Этот страх немало раздражал Мэри, потому что сковывал ее. О, конечно, она обожала родителей, конечно, заботилась о том, чтобы их не огорчать… но только не тогда, когда это мешало ею свободе. Однако страх перед их гневом был единственным, что сдерживало ее пылкую натуру, для которой безудержный флирт хоть с первым встречным был сейчас единственным выходом дать волю непристойным, мучительным чувствам, не сойти с ума от необходимости постоянно сдерживать их.

Прошлым летом жили в Петергофе. Жюли, как звали обычно мадам Баранову, вернулась из-за болезни в город, и всех трех сестер поручили Шарлотте Дункер. Мэри сразу почувствовала, что добром это не кончится. Она обожала ежедневные поездки в фаэтоне. Мэри сразу давала указания кучеру направить экипаж в Новую Деревню, где размещалась гвардейская кавалерия. Как только появлялся царский экипаж, дежурные офицеры должны были его приветствовать. Для младших сестер это ничего не значило; Мэри же не была больше ребенком. Кавалергарды для нее были прежде всего мужчины…

Когда ездили под присмотром мадам Барановой, Мэри научила Олли и Адини толкать ее ногой, если издали появлялся кто-нибудь знакомый. Получив этот сигнал, Мэри сейчас же поворачивала голову в противоположную сторону и обращала внимание Жюли на что-нибудь там, а когда экипаж был достаточно близко от знакомого, Мэри посылала ему пылкие взгляды и улыбки, в то время как Жюли все еще смотрела в противоположную сторону. Это проделывалось ежедневно, и Жюли не догадывалась об этой шалости. То же самое Мэри попробовала было с Шарлоттой. Но та заявила, что совершенно не нужно ежедневно ездить через Новую Деревню, и запретила младшим сестрам толкаться ногами в коляске.

Мэри возненавидела Шарлотту, но ничего нельзя было поделать.

Для Мэри настали черные дни, она теперь мечтала о возвращении в город. Но и там ничего не изменилось.

Порой ей казалось, что она сойдет с ума или просто умрет от желаний, которые нельзя никому показать. Самое ужасное – эта мужская осторожность! Неужели они не понимают, что своим флиртом она зовет их, манит, что это для нее не просто игра?! Что она готова… что им стоит только руку протянуть…

Между прочим, Мэри ошибалась, думая, что этого никто не понимает. Между молодыми офицерами уже шелестел осторожный слушок, что со старшей великой княжной надо быть осторожней. Поговаривали, что храбрец Барятинский потому сбежал на Кавказ, что черкесская пуля еще неведомо, достигнет ли его, а веревка палача достигнет уж точно, если он продолжит опасные переглядки с этой красавицей, которая не знает угомону.

Именно поэтому огненные взоры Мэри не находили ответа. И с каждым днем она все сильнее ощущала, что готова на что угодно, лишь бы удовлетворить свое желание…

С кем угодно! Где угодно! Когда угодно!

Только бы об этом не узнал отец.

Да, пока Господь все же не окончательно лишил ее разума, а потому она не бросалась во все тяжкие, забывая об осторожности, а изо всех сил придумывала план побега. И придумала-таки!

Однажды разболелась у Мэри голова, да так, что в глазах стало смеркаться. Доктор посоветовал несколько часов пролежать в темной комнате, причем запретил окружающим беспокоить ее. Мэри тогда отдохнула вволю! Головная боль прошла довольно быстро, и она просто лежала и наслаждалась одиночеством. И потом, когда упреки или нравоучения начинали ей слишком уж надоедать, она иногда весьма ловко представлялась больной и удалялась в поисках спасительного одиночества в свою комнату, куда никто не смел заглядывать до тех пор, пока Мэри не соизволяла выйти сама.

Та-ак… Если ухитриться «захворать» на то время, когда прочие будут чем-то заняты… можно совершенно обезопасить себя от вторжения и проверки. Какое же это может быть время? Например, богослужение… Нездоровье – единственная причина, по которой можно было его пропустить.

Хорошо придумано… Теперь осталось решить, как выскользнуть из дворца. Нужно сделать все, чтобы ее никто не заметил, чтобы никто ничего не заподозрил… значит, нужно переодеться. Все-таки не зря «Барышня-крестьянка» Пушкина была одной из самых ее любимых русских книг. Несколько раз она видела Александра Сергеевича у отца, но ни разу не могла набраться храбрости сказать ему, как восхищается им. И еще очень хотелось спросить, он сам эту историю с переодетой барышней выдумал – или такое на самом деле происходило? Наверняка! Ну и почему бы Мэри не повторить эту историю? Раздобыть бы самое простое платье, какое-нибудь простонародное… спрятать его хорошенько, а потом прокрасться с ним к потайной двери и переодеться там, выскользнуть из дворца и…