Стихотворения и поэмы
вернуться

Заболоцкий Николай Алексеевич
Шрифт:

1927

Движение

Сидит извозчик, как на троне, Из ваты сделана броня, И борода, как на иконе, Лежит, монетами звеня. А бедный конь руками машет, То вытянется, как налим, То снова восемь ног сверкают В его блестящем животе.

1927

На рынке

В уборе из цветов и крынок Открыл ворота старый рынок. Здесь бабы толсты, словно кадки, Их шаль невиданной красы, И огурцы, как великаны, Прилежно плавают в воде. Сверкают саблями селедки, Их глазки маленькие кротки, Но вот, разрезаны ножом, Они свиваются ужом. И мясо, властью топора, Лежит, как красная дыра, И колбаса кишкой кровавой В жаровне плавает корявой, И вслед за ней кудрявый пес Несет на воздух постный нос, И пасть открыта, словно дверь, И голова, как блюдо, И ноги точные идут, Сгибаясь медленно посередине. Но что это? Он с видом сожаленья Остановился наугад, И слезы, точно виноград, Из глаз по воздуху летят. Калеки выстроились в ряд. Один играет на гитаре. Ноги обрубок, брат утрат, Его кормилец на базаре. А на обрубке том костыль, Как деревянная бутыль. Росток руки другой нам кажет, Он ею хвастается, машет, Он палец вывихнул, урод, И визгнул палец, словно крот, И хрустнул кости перекресток, И сдвинулось лицо в наперсток. А третий, закрутив усы, Глядит воинственным героем. Над ним в базарные часы Мясные мухи вьются роем. Он в банке едет на колесах, Во рту запрятан крепкий руль, В могилке где-то руки сохнут, В какой-то речке ноги спят. На долю этому герою Осталось брюхо с головою Да рот, большой, как рукоять, Рулем веселым управлять. Вон бабка с неподвижным оком Сидит на стуле одиноком, И книжка в дырочках волшебных (Для пальцев милая сестра) Поет чиновников служебных, И бабка пальцами быстра. А вкруг — весы, как магелланы, Отрепья масла, жир любви, Уроды, словно истуканы, В густой расчетливой крови, И визг молитвенной гитары, И шапки полны, как тиары, Блестящей медью. Недалек Тот миг, когда в норе опасной Он и она — он пьяный, красный От стужи, пенья и вина, Безрукий, пухлый, и она — Слепая ведьма — спляшут мило Прекрасный танец-козерог, Да так, что затрещат стропила И брызнут искры из-под ног! И лампа взвоет, как сурок.

1927

Ивановы

Стоят чиновные деревья, Почти влезая в каждый дом. Давно их кончено кочевье, Они в решетках, под замком. Шумит бульваров темнота, Домами плотно заперта. Но вот все двери растворились, Повсюду шепот пробежал: На службу вышли Ивановы В своих штанах и башмаках. Пустые гладкие трамваи Им подают свои скамейки. Герои входят, покупают Билетов хрупкие дощечки, Сидят и держат их перед собой, Не увлекаясь быстрою ездой. А там, где каменные стены, И рев гудков, и шум колес, Стоят волшебные сирены В клубках оранжевых волос. Иные, дуньками одеты, Сидеть не могут взаперти. Прищелкивая в кастаньеты, Они идут. Куда идти, Кому нести кровавый ротик, У чьей постели бросить ботик И дернуть кнопку на груди? Неужто некуда идти? О мир, свинцовый идол мой, Хлещи широкими волнами И этих девок упокой На перекрестке вверх ногами! Он спит сегодня, грозный мир: В домах спокойствие и мир. Ужели там найти мне место, Где ждет меня моя невеста, Где стулья выстроились в ряд, Где горка — словно Арарат — Имеет вид отменно важный, Где стол стоит и трехэтажный В железных латах самовар Шумит домашним генералом? О мир, свернись одним кварталом, Одной разбитой мостовой, Одним проплеванным амбаром, Одной мышиною норой, Но будь к оружию готов: Целует девку — Иванов!

1928

Свадьба

Сквозь окна хлещет длинный луч, Могучий дом стоит во мраке. Огонь раскинулся, горюч, Сверкая в каменной рубахе. Из кухни пышет дивным жаром. Как золотые битюги, Сегодня зреют там недаром Ковриги, бабы, пироги. Там кулебяка из кокетства Сияет сердцем бытия. Над нею проклинает детство Цыпленок, синий от мытья. Он глазки детские закрыл, Наморщил разноцветный лобик И тельце сонное сложил В фаянсовый столовый гробик. Над ним не поп ревел обедню, Махая по ветру крестом, Ему кукушка не певала Коварной песенки своей: Он был закован в звон капусты, Он был томатами одет, Над ним, как крестик, опускался На тонкой ножке сельдерей. Так он почил в расцвете дней, Ничтожный карлик средь людей. Часы гремят. Настала ночь. В столовой пир горяч и пылок. Графину винному невмочь Расправить огненный затылок. Мясистых баб большая стая Сидит вокруг, пером блистая, И лысый венчик горностая Венчает груди, ожирев В поту столетних королев. Они едят густые сласти, Хрипят в неутоленной страсти И распуская животы, В тарелки жмутся и цветы. Прямые лысые мужья Сидят, как выстрел из ружья, Едва вытягивая шеи Сквозь мяса жирные траншеи. И пробиваясь сквозь хрусталь Многообразно однозвучный, Как сон земли благополучной, Парит на крылышках мораль. О пташка божья, где твой стыд? И что к твоей прибавит чести Жених, приделанный к невесте И позабывший звон копыт? Его лицо передвижное Еще хранит следы венца, Кольцо на пальце золотое Сверкает с видом удальца, И поп, свидетель всех ночей, Раскинув бороду забралом, Сидит, как башня, перед балом С большой гитарой на плече. Так бей, гитара! Шире круг! Ревут бокалы пудовые. И вздрогнул поп, завыл и вдруг Ударил в струны золотые. И под железный гром гитары Подняв последний свой бокал, Несутся бешеные пары В нагие пропасти зеркал. И вслед за ними по засадам, Ополоумев от вытья, Огромный дом, виляя задом, Летит в пространство бытия. А там — молчанья грозный сон, Седые полчища заводов, И над становьями народов — Труда и творчества закон.

1928

Фокстрот

В ботинках кожи голубой, В носках блистательного франта, Парит по воздуху герой В дыму гавайского джаз-банда. Внизу — бокалов воркотня, Внизу — ни ночи нет, ни дня, Внизу — на выступе оркестра, Как жрец, качается маэстро. Он бьет рукой по животу, Он машет палкой в пустоту, И легких галстуков извилина На грудь картонную пришпилена. Ура! Ура! Герой парит — Гавайский фокус над Невою! А бал ревет, а бал гремит, Качая бледною толпою. А бал гремит, единорог, И бабы выставили в пляске У перекрестка гладких ног Чижа на розовой подвязке. Смеется чиж — гляди, гляди! Но бабы дальше ускакали, И медным лесом впереди Гудит фокстрот на пьедестале. И так играя, человек Родил в последнюю минуту Прекраснейшего из калек — Женоподобного Иуду. Не тронь его и не буди, Не пригодится он для дела — С цыплячьим знаком на груди Росток болезненного тела. А там, над бедною землей, Во славу винам и кларнетам Парит по воздуху герой, Стреляя в небо пистолетом.

1928

Пекарня

В волшебном царстве калачей, Где дым струится над пекарней, Железный крендель, друг ночей, Светил небесных светозарней. Внизу под кренделем — содом. Там тесто, выскочив из квашен, Встает подобьем белых башен И рвется в битву напролом. Вперед! Настало время боя! Ломая тысячи преград, Оно ползет, урча и воя, И не желает лезть назад. Трещат столы, трясутся стены, С высоких балок льет вода. Но вот, подняв фонарь военный, В чугун ударил тамада, — И хлебопеки сквозь туман, Как будто идолы в тиарах, Летят, играя на цимбалах Кастрюль неведомый канкан. Как изукрашенные стяги, Лопаты ходят тяжело, И теста ровные корчаги Плывут в квадратное жерло. И в этой, красной от натуги, Пещере всех метаморфоз Младенец-хлеб приподнял руки И слово стройно произнес. И пекарь огненной трубой Трубил о нем во мрак ночной. А печь, наследника родив И стройное поправив чрево, Стоит стыдливая, как дева С ночною розой на груди. И кот, в почетном сидя месте, Усталой лапкой рыльце крестит, Зловонным хвостиком вертит, Потом кувшинчиком сидит. Сидит, сидит, и улыбнется, И вдруг исчез. Одно болотце Осталось в глиняном полу. И утро выплыло в углу.

1928

Рыбная лавка

И вот, забыв людей коварство, Вступаем мы в иное царство. Тут тело розовой севрюги, Прекраснейшей из всех севрюг, Висело, вытянувши руки, Хвостом прицеплено на крюк. Под ней кета пылала мясом, Угри, подобные колбасам, В копченой пышности и лени Дымились, подогнув колени, И среди них, как желтый клык, Сиял на блюде царь-балык. О самодержец пышный брюха, Кишечный бог и властелин, Руководитель тайный духа И помыслов архитриклин! Хочу тебя! Отдайся мне! Дай жрать тебя до самой глотки! Мой рот трепещет, весь в огне, Кишки дрожат, как готтентотки. Желудок, в страсти напряжен, Голодный сок струями точит, То вытянется, как дракон, То вновь сожмется что есть мочи, Слюна, клубясь, во рту бормочет, И сжаты челюсти вдвойне… Хочу тебя! Отдайся мне! Повсюду гром консервных банок, Ревут сиги, вскочив в ушат. Ножи, торчащие из ранок, Качаются и дребезжат. Горит садок подводным светом, Где за стеклянною стеной Плывут лещи, объяты бредом, Галлюцинацией, тоской, Сомненьем, ревностью, тревогой… И смерть над ними, как торгаш, Поводит бронзовой острогой. Весы читают «Отче наш», Две гирьки, мирно встав на блюдце, Определяют жизни ход, И дверь звенит, и рыбы бьются, И жабры дышат наоборот.

1928

Обводный канал

В моем окне на весь квартал Обводный царствует канал. Ломовики, как падишахи, Коня запутав медью блях, Идут, закутаны в рубахи, С нелепой вежностью нерях. Вокруг пивные встали в ряд, Ломовики в пивных сидят. И в окна конских морд толпа Глядит, мотаясь у столба, И в окна конских морд собор Глядит, поставленный в упор. А там за ним, за морд собором, Течет толпа на полверсты, Кричат слепцы блестящим хором, Стальные вытянув персты. Маклак штаны на воздух мечет, Ладонью бьет, поет как кречет: Маклак — владыка всех штанов, Ему подвластен ход миров, Ему подвластно толп движенье, Толпу томит штанов круженье, И вот она, забывши честь, Стоит, не в силах глаз отвесть, Вся прелесть и изнеможенье. Кричи, маклак, свисти уродом, Мечи штаны под облака! Но перед сомкнутым народом Иная движется река: Один сапог несет на блюде, Другой поет хвалу Иуде, А третий, грозен и румян, В кастрюлю бьет, как в барабан. И нету сил держаться боле, Толпа в плену, толпа в неволе, Толпа лунатиком идет, Ладони вытянув вперед. А вкруг черны заводов замки, Высок под облаком гудок. И вот опять идут мустанги На колоннаде пышных ног. И воют жалобно телеги, И плещет взорванная грязь, И над каналом спят калеки, К пустым бутылкам прислонясь.

1928

Бродячие музыканты

Закинув на спину трубу, Как бремя золотое, Он шел, в обиде на судьбу. За ним бежали двое. Один, сжимая скрипки тень, Горбун и шаромыжка, Скрипел и плакал целый день, Как потная подмышка. Другой, искусник и борец, И чемпион гитары, Огромный нес в руках крестец С роскошной песнею Тамары. На том крестце семь струн железных, И семь валов, и семь колков, Рукой построены полезной, Болтались в виде уголков. На стогнах солнце опускалось, Неслись извозчики гурьбой, Как бы фигуры пошехонцев На волокнистых лошадях. И вдруг в колодце между окон Возник трубы волшебный локон, Он прянул вверх тупым жерлом И заревел. Глухим орлом Был первый звук. Он, грохнув, пал, За ним второй орел предстал, Орлы в кукушек превращались, Кукушки в точки уменьшались, И точки, горло сжав в комок, Упали в окна всех домов. Тогда горбатик, скрипочку Приплюснув подбородком, Слепил перстом улыбочку На личике коротком, И, визгнув поперечиной По маленьким струнам, Заплакал, искалеченный: — Тилим-там-там! Система тронулась в порядке. Качались знаки вымысла. И каждый слушатель украдкой Слезою чистой вымылся, Когда на подоконниках Средь музыки и грохота Легла толпа поклонников В подштанниках и кофтах. Но богослов житейской страсти И чемпион гитары Подъял крестец, поправил части И с песней нежною Тамары Уста отважно растворил. И все умолкло. Звук самодержавный, Глухой, как шум Куры, Роскошный, как мечта, Пронесся… И в этой песне сделалась видна Тамара на кавказском ложе. Пред нею, полные вина, Шипели кубки дотемна И юноши стояли тоже. И юноши стояли, Махали руками, И страстые дикие звуки Всю ночь раздавалися там… — Тилим-там-там! Певец был строен и суров. Он пел, трудясь, среди дворов Средь выгребных высоких ям Трудился он, могуч и прям. Вокруг него система кошек, Система окон, ведер, дров Висела, темный мир размножив На царства узкие дворов. На что был двор? Он был трубою, Он был тоннелем в те края, Где был и я гоним судьбою, Где пропадала жизнь моя. Где сквозь мансардное окошко При лунном свете, вся дрожа, В глаза мои смотрела кошка, Как дух седьмого этажа.