Что-то здесь не так: я уже читал эту историю. Пытаюсь припомнить источник. На прошлой неделе в «Америка ньюс» или неделей раньше, в «Таймс»? Стрельба произошла в Орегоне, во время бейсбольного матча, или в Висконсине, на футболе? Я жду, что журналист дойдет до конца страницы и я увижу выходные данные статьи, но он останавливается, бросив писать на предложении: «Такие иллюзии…».

Я могу закончить фразу по памяти: «…держатся долго». Его руки зависают над клавиатурой — он думает. И продолжает: «…с трудом удается уничтожить». Одно и то же. Я был прав. Я действительно читал эту статью, и теперь вспоминаю, где именно. «ЮЭсЭй Тудэй», полтора часа назад.

Вот что делает тактика искусственных мест. Судя по нахмуренному лбу этого человека, переписать всем известную статью так же трудно, как и сочинить новую.

— Который час? — спрашиваю я, делая вид, что проснулся. Нельзя показывать, что я за ним наблюдаю.

— А где мы летим?

— Где-то в тихоокеанской зоне. Сегодня четверг, третье тысячелетие, а на завтрак дают булочки с маком. Больше ничего не знаю.

— Значит, сейчас семь, — он переводит электронные часы назад, промахивается, снова переводит, опять ошибается, но наконец ему удается с ними совладать.

— Вы журналист?

— Вроде как.

— Где работаете?

— В чикагской вечерней газете. И у меня цейтнот. Прошу прощения, еще несколько минут. Мне нужно будет отослать материал, как только мы приземлимся.

Он возвращается к статье, которая на самом деле написана не им, и, сосредоточенно хмурясь, подыскивает слова, которые в точности дублируют авторские высказывания — а те, в свою очередь, вероятно, повторяют то, что говорилось в телеграфном сообщении. Я мог бы предъявить ему газету, но этот тип очень хочет чувствовать себя значимым — как и все мы.

Наконец я сбрасываю ботинки и шевелю ступнями. Запах не такой уж непереносимый — пахнет теплой, влажной кожей, — но носки, кажется, не мои. Я покупаю только «Золотые пальчики». Перепутали в прачечной отеля? Такое случается. И все же.

Я включаю диктофон. «Наброски для книги: герой выпадает из течения времени. Успех его проектов — единственное, о чем он думает. Самоуправление для него ничего не значит, за исключением работы биоритмов, подчиненных выполнению задания. Если бы не ежеквартальные финансовые отчеты, которые он получает через Коммуникационный портал и рвет не прочитав, а потом сжигает, мой герой даже не знал бы, какой сейчас год. Человек, который творит историю, — живой календарь, и его единственный маятник — бьющееся сердце. Когда голос в Портале приказывает: „Быстрее“, герой отвечает своим Четвертым афоризмом: „Инновации распространяются наружу из центра, а не вперед из какого-нибудь случайного…“».

— Сэр?

Я смотрю в сторону.

— Ваш кофе.

Турбулентность. Прежде чем я успеваю сжать пальцы, чашка подскакивает, забрызгивая мой подбородок и воротник. Я промок, но не обжегся — кофе теплый, как вода из-под крана. Самолет снова трясет. Мой диктофон сваливается с кресла на пол — а когда я его подбираю, он оказывается мокрым. Я нажимаю обратную перемотку, и бобины подергиваются, а потом замирают. Вытаскиваю кассету и вытираю ее о рубашку. Тридцать минут потерянной работы.

Я смотрю в окно — чистое небо, тень самолета скользит по соляной равнине. Вновь воцаряется спокойствие. Возвращается стюардесса, извиняется, протягивает мне ручку и письменное обязательство от авиакомпании выдать мне тысячу бонусных миль в качестве компенсации за испачканную одежду. Я говорю, что этого недостаточно, и требую пять, но она утверждает, что тысяча — максимум. Я подписываю соглашение. Мили не делают нас равными, даже сколь-нибудь близкими друг к другу, но, по крайней мере, я сократил разрыв.

Журналист сохраняет текст, закрывает ноутбук, прячет его в мягкий черный футляр и просит белый ром и диетическую колу. Мы оба ждем завтрак, но стюардесса намекает, что никто не принимает в расчет биологические часы.

Я расспрашиваю соседа насчет работы, намекаю, что и сам не чужд писательства, — кажется, это его тревожит. Еще один кошмарный дилетант. Я называю своего издателя, чтобы доказать свою добросовестность, но он заявляет, что слышит о нем впервые, и принимается крутить обручальное кольцо, двигая его туда-сюда на пальце, как бы затем, чтобы удостовериться, что оно не мало. Я заговариваю о своей основной работе и предлагаю ему написать статью о работниках КВПР — улыбающихся гробокопателях. Репортер понятия не имеет, о чем речь, но тем не менее кивает и снова достает из чехла ноутбук. Видимо, его посетило вдохновение. Возможно, он изменит «зеленый университетский городок» на «тенистый».

Я беру трубку и собираюсь с духом перед звонком в КСУ — человеку, которого люблю меньше всех на свете. Крейг Грегори пришел на работу одновременно со мной. Мы прошли одинаковый курс обучения, нас одинаково ориентировали, мы одновременно приобрели одинаковые эргономичные рабочие кресла и клавиатуры с подставкой под запястье. После этого наши пути разошлись. Я ушел в большой мир, а Крейг ползком вернулся обратно и начал пробиваться наверх. Он знал то, чего не знал я — что добиваться власти нужно изнутри, общаясь с коллегами и вышестоящими, а не с клиентами. Крейг Грегори стал виртуозным соглядатаем — он действовал возле автоматов с напитками, на лестницах, в лифтах, возникал из кабинки в мужских туалетах, пугая болтающих вице-президентов фирмы, а в столовой пробирался с подносом мимо сплетничающих стажеров, подбирая, запоминая, выуживая информацию. Он как будто не уходил домой. Не важно, в котором часу утра я появлялся в офисе, — накачанный кофеином Крейг Грегори уже был там, сыпал новейшими сетевыми анекдотами и демонстрировал любопытные находки из области чужого грязного белья. Я подозревал, что он устроил себе логово в вентиляционной трубе, где у него хранится запас шоколадных батончиков и питьевой воды. Каким-то образом Крейг сделался сильнее меня, сильнее всех. Мы не могли свергнуть его, этот ужас нашей фирмы, и вскоре некоторых из нас вынудили отчитываться перед ним, будь прокляты организационные схемы КСУ.