Мои попытки установить добрые деловые отношения с ассистентами наталкивались на их настороженность и подозрительность. Но я знал, что мне еще долго предстояло работать с ними, потому что состав кафедры изменить по моему желанию нельзя — преподавателей института выбирали на пять лет. Чтобы создать атмосферу откровенности рабочих контактов, сохраняя дистанцию между шефом и помощниками, я всеми способами пытался дать им понять, что они должны доверять мне. Но в недоверчивости их насупленных взглядов видел, что в каждой моей попытке растопить лед их недоверия, в каждой доброй шутке они подозревали какую-нибудь хитрость или подвох. В этой настороженности была даже скрытая враждебность.

Я не мог это понять, но спустя некоторое время сообразил: дело было простое — я им не нравился. Для них я был человек из другого мира: я не член их партии, и это казалось им неправильным и странным (на всех других кафедрах профессора были члены партии); им не нравился мой общительный характер и манера открытого поведения; у них вызывали недоумение мой научный авторитет и быстрый для молодого хирурга успех — они сами были немногим моложе меня, а профессорам других кафедр всем было около пятидесяти лет; и особенно моим ассистентам не подходил мой более высокий культурный уровень. Во всем этом было типично советское отношение к начальнику. В России тех лет партия установила незыблемые каноны, один из них был такой принцип-установка: «ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Они терпели меня вынужденно, потому что я оказался их начальником. Но уважения ко мне у них не было. Что предпринять? Или я должен был как-то переделать их, или мне надо измениться самому. Но я считал себя правым и стал понемногу все больше давить на них.

Как-то раз парторг Михайленко пришел ко мне в кабинет:

— Партийный комитет прислал разнарядку на подписку газеты «Правда» — все сотрудники кафедры должны подписаться на «Правду» и заплатить деньги. Распишитесь вот здесь.

— Я уже подписан на газеты «Известия» и «Вечерняя Москва».

— Но «Правда» — это газета Центрального Комитета. Как парторг, я должен вас подписать.

Меня раздражало такое насилие, но, конечно, я не стал ему говорить, что считаю «Правду» чересчур дидактичной и скучной. Была даже такая шутка: «В «Правде» нет известий, а в «Известиях» нет правды».

Я попытался улыбнуться и ответил:

— Но ведь «Известия» — это тоже газета советского правительства.

Он насупился:

— Ну, как хотите, только я обязан был вам предложить.

Он, конечно, рассказал об этом в парткоме. Это было как раз то, за что я им не нравился.

На работе я никогда не упоминал о моих литературных делах, чтобы еще больше не раздражать своих ассистентов. Литература, искусство — это было далеко от них. С их уровнем, они считали бы это моим «чудачеством» и злились бы еще больше. И так они косились на меня исподлобья, потому что я все жестче заставлял их работать по моим указаниям.

Но в писательской карьере мне, по иронии, было чем гордиться: меня приняли в Союз писателей раньше, чем Брежнева.

Меня легко приняли в Союз и по рекомендации организационного секретаря, бывшего генерала КГБ Ильина, даже сделали членом правления Литературного фонда. Расчет был на то, что с моим профессорским влиянием я помогу лучше организовать лечение в писательской поликлинике. Ильин хотел устроить свою дочку в наш институт и продвигал меня в надежде на мое влияние. Так я, как говорится, стал вхож в верхушку литературного мира.

В писательской среде сильно процветал иерархический дух. Как и в нашем институте, там сидели на партийных собраниях и делили сферы влияния — все были мазаны одной краской советской системы. Время от времени, по указаниям сверху, критиковали слишком свободомыслящих, запрещали рукописи, исключали из Союза. В кабинетах Дома писателей на улице Герцена кипели страсти.

А по вечерам писатели уютно усаживались за столики своего привилегированного ресторана. Меню в нем было намного богаче обычного. Пили и веселились до поздней ночи. Любил «посидеть» там мой двойной коллега — хирург и писатель Юлий Крелин, часто кутила молодая Белла Ахмадулина, не отставали Василий Аксенов и Анатолий Гладилин — вся свежая поросль. Много было смеха, острых искристых мыслей, пьяных признаний в любви и дружбе. По пьянке читали друг другу стихи, по пьянке интриговали. Мне нравилось бывать там, но времени не хватало.

Я уже давно заметил, что интеллигентская прослойка Москвы очень невежественна в медицинских знаниях. Но процветание этого невежества в поликлинике писателей было поразительное. Доктор Израиль К. открыл там «кабинет аурикулотерапии» (от латинского корня «аурикула» — мочка уха). Он «лечил» боли в разных частях тела… прогреванием ушной раковины. Для этого у него был простой электрический аппарат на батарейках, от которого шли провода с зажимами. В кабинете висела схема: на ушной раковине изображены проекции якобы зон всех участков тела (по древнему тибетскому поверью). «Жописы» поверили в это шарлатанство и группами сидели в кабинете с прищепками на ушах, через которые их приятно щекотал слабый ток от аппарата.

— Ах, какое чудесное средство! У меня все боли прошли после трех «прищепочек».

Жена Сергея Баруздина, секретаря Союза писателей и редактора журнала «Дружба народов», тоже ходила на эти процедуры, но ей они почему-то не помогали. Меня попросили посмотреть больную и ее рентгеновские снимки. Я поразился:

— У нее же саркома кости. Срочно надо делать операцию, немедленно.

Аурикулотерапию все равно продолжали, но мой авторитет в глазах некоторых писателей и «жописов» возрос. Правда, это обернулось для меня другой стороной: они стали беспрерывно звонить мне, просились на лечение или хотя бы на консультацию.