— Как этого пижона взяли на заведование кафедрой?

— Говорят, он хороший хирург.

— Все равно — держаться надо скромней.

В третьем слое были молодые и более прогрессивные профессора, с которыми у меня быстро нашлось много общего: уролог Кан, невропатолог Карлов, отоларинголог Волков, детский хирург Троицкий, физиолог Шелихов. На заседаниях мы держались вместе.

Раз в месяц устраивались так называемые «открытые партийные собрания» (на закрытых я как беспартийный быть не мог). Повестка дня одного из них была «Об идеологической подготовке профессорско-преподавательского состава». Доклад делал профессор Василий Родионов, заведующий кафедрой хирургии. Я помнил Родионова по студенческим годам, он продвинулся благодаря общественной работе. Молодым ассистентом, он проводил занятия с нашей группой и однажды давал наркоз двенадцатилетнему мальчику. Он передозировал хлороформ, и мальчик умер на наших глазах. Тот трагический случай ошибки хирурга мы запомнили навсегда. Но общественная карьера Родионова подняла его высоко — он дослужился до инструктора медицинского отдела ЦК партии. Оттуда ему легко было занять кафедру хирургии и кресло члена партийного комитета института.

И вот теперь я слушал, как он, не отрываясь от бумажки, читал наставления — как нам важно быть идеологически подкованными. Доклад состоял из сплошных цитат из Ленина. Четверть века назад, на самой первой лекции, нас, студентов, пичкали теми же цитатами и заставляли верить в их мудрость. И вот опять, став профессором, я должен был это слушать. В президиуме собрания ректор переговаривался с соседями. Многие в аудитории полудремали. Вдруг Родионов завопил с кафедры:

— Товарищи, все мы, все наши профессора и преподаватели, должны читать труды великого Ленина каждый день!

Ректор и члены президиума, застигнутые врасплох посреди разговоров, зааплодировали.

Вся аудитория тоже стала хлопать в ладоши. Нечего делать — пришлось и мне хлопнуть несколько раз. В этот момент ко мне наклонился сосед справа, профессор Степан Бабичев. Сквозь шум аплодисментов он сказал мне на ухо:

— А ведь он дело говорит, а? Очень правильная мысль. Да, Ленина нам надо читать каждый день. Здорово сказано! А вы как думаете?

Я не стал ему говорить, как я думал, из осторожности ответив:

— Да, мне это тоже понравилось (я думал — черт бы вас обоих побрал, сами идиоты и других хотите сделать такими же идиотами).

С тех пор, когда я видел Родионова и Бабичева, у меня всегда портилось настроение.

Профессия врача позволяла мне знакомиться с широким кругом людей. Немало вылеченных мной пациентов становились потом моими приятелями. Один из них был юрист Марк Келлерман, старше меня лет на пятнадцать. Умный и интересный человек, он работал юристом Управления по охране авторских прав Литературного фонда и еще — личным секретарем известного писателя Константина Симонова. Жена Марка, Лиля, юрист, работала в издательстве «Малыш», где вышли семь моих книг для детей.

В начале 1972 года их единственная дочь, двадцатичетырехлетняя Галя, эмигрировала с мужем в Израиль. Тогда это было необычно. Родители тосковали и волновались, и мы с Ириной навестили их по-приятельски. За столом Марк обстоятельно рассказывал:

— Что ж сказать? Галя и ее муж окончили филологический факультет Московского университета с отличием, а на работу устроиться не могли. Им сразу отказывали, только посмотрев на их еврейскую внешность. Иногда руководители хотели их принять, но когда в отделах видели в паспорте пятую графу «еврей», «еврейка», все равно отказывали. Целый год они искали работу и ничего не находили. Бедная девочка, она была полностью деморализована. И он тоже. Материально мы, конечно, им помогали, но у нас самих сердца изныли смотреть, как эти молодые образованные люди бились, чтобы найти хоть какую-то работу. И однажды она сказала: «Хватит! Мы поняли, что здесь мы никому не нужны. Мы больше не хотим оставаться в этой стране и подали заявление на выезд в Израиль». А что мы могли сказать? Они уехали и оба сразу хорошо устроились, она работает редактором, уже съездила в Париж. Мы радовались. Потом она написала, что они разошлись. И мы опять расстроились — как сложится ее жизнь вдали от нас?

Я слушал и думал: уехать навсегда из России в незнакомую страну… нет, я бы не мог.

И тут неожиданно Марк сказал:

— А почему бы вам не уехать в Израиль? Вы не думали об этом?

Я поразился такому обороту мыслей:

— Марк, зачем же мне уезжать в Израиль? Я только начал профессорскую карьеру, у меня много планов: я хочу организовать хорошую клинику, написать учебник. Я мечтаю создать свою хирургическую школу. Я не вижу никакого смысла мне уезжать из России.

Он задумчиво сказал:

— Если бы я мог прокормить себя физическим трудом, я бы уехал. Но — уже поздно.

Это был первый случай моего контакта с семьей, из которой кто-то уехал из России. Почти невероятно звучало, что это вообще возможно. Но в начале 1970-х годов в евреях все чаще пробуждалась мысль переселиться в Израиль или в Америку. И эта идея, как говорится, овладевала массами — через пять лет они стали уезжать тысячами. Ехали семьи из южных районов Украины и Одессы, где евреи традиционно концентрировались после «черт оседлости» XVIII–XIX веков; ехали и ассимилированные евреи-интеллигенты из больших городов, и даже хорошо устроенные московские специалисты. Это становилось массовым бегством, превратившимся в настоящий исторический исход.

А в нашей семье полным ходом шла интенсивная рабочая жизнь. Семидесятые годы становились для нас годами свершений. Ирина закончила диссертацию, уже была назначена защита. Ирина — биолог со знанием английского, немецкого и, в меньшей степени, французского языков. Такие знания редки в людях в любой стране, а в Советской России они были наперечет. Освоение иностранных языков массами определяется экономической и политической необходимостью страны. В России десятилетия изоляции от окружающего мира привили людям полное отсутствие интереса к языкам. Работник такой квалификации должен иметь все основания для продвижения. Но ей это не светило, она хотела уходить с работы: