Физики, четвертая профессиональная группа моих новых знакомых, были прямой противоположностью тем санитарам: интеллигентные люди с разными интересами, приятные в общении. Под их руководством и с их советами я выяснил, что капроновая ткань не уступает фасции в прочности. Это было большой победой: теперь я мог вживлять ее в ткань. Но есть строгое научное правило: прежде, чем делать что-либо на человеке, необходимо испытать это на животных. Даже была такая злая шутка: чем отличались классики марксизма-ленинизма от настоящих ученых? Тем, что они проводили эксперимент по своей теории на людях, не попробовав сначала на животных.

Для экспериментов на животных я связался с институтом экспериментальной хирургии. Там судьба свела меня вплотную с профессором Анатолием Геселевичем, уволенным с заведования кафедрой и изгнанным десять лет назад, когда я был начинающим студентом. После многих лет мытарств Геселевич смог, наконец, устроиться заведующим лабораторией того института. Ему уже было за шестьдесят. Годы, страдания и унижения состарили его, но ум его все еще был светлый и ясный. Я объяснил:

— Анатолий Михайлович, я ездил к профессору Фридланду и получил его разрешение модифицировать операцию.

— Хорошо, что вы не обошли обиженного старика. Он незаслуженно пострадал, как и я.

Он усмехнулся, и мне послышалась в этом горечь обиды, как в тоне самого Фридланда.

Как глубоко должны были страдать эти незаслуженно изгнанные с работы ученые!

Геселевич давал мне ценные советы по экспериментальной работе. Однажды я сказал:

— Я очень вам благодарен. Могу я спросить: как получилось, что вы не академик?

— Видите ли, быть академиком я могу, но вот стать академиком — не могу.

В этой фразе была та же горечь непризнания, в ней отражался перевернутый вверх ногами мир советской медицинской науки.

Сначала я оперировал на кроликах, вживляя в них капроновую ленту. Потом забивал кроликов и с помощью гистологов изучал — как их ткани реагируют на вживленный капрон. Опыты показали, что капрон не наносит вреда тканям. Тогда я перешел к операциям на собаках: на их плечевых суставах я делал настоящую модель операции Фридланда, но с созданием новой связки не из фасции, а из капрона. Жалко мне было забивать собак, но по прошествии трех-четырех месяцев надо было узнать, что произошло в их суставе. Геселевич подсказал мне — как это проверить, не забивая их.

Экспериментальная работа заняла у меня около двух лет. Я принес Языкову результаты.

— Могу я начать оперировать на людях с капроновой лентой?

— Давай вместе попробуем, я буду твоим ассистентом.

Ого, не зря я работал, если сам профессор решил мне ассистировать!..

Летом 1958 года я окончил клиническую ординатуру и стал аспирантом. Экзамены в аспирантуру сдавать было нетрудно, кроме марксистской философии. Все годы нас продолжали мучить обязательными еженедельными занятиями по марксизму. И я, как многие другие, продолжал ничего в этом не понимать. Для экзамена я стал смотреть в рекомендованные книги, но смысл их текста расплывался по поверхности моих мозговых клеток, не проникая в них и не задерживаясь. Экзаменовать нас должен был доцент Шепуто — толстый и медлительный тугодум, который монотонно читал лекции. Чтобы хоть как-то сдать экзамен, я нашел к нему подход: жена моего друга Бориса Шехватова Маргарита Ананьева была философом и преподавала в Высшей партийной школе при Центральном Комитете.

— Рита, ты знаешь доцента Шепуто?

— Конечно, знаю. Мы все друг друга знаем. Почему ты спрашиваешь?

— Мне надо сдавать ему экзамен, а я не понимаю — что такое марксистская философия и чем она лучше других. И вообще я ничего в этом не понимаю.

Умная Рита саркастически посмотрела на меня:

— Ах, Володя, да ничего же в ней и нет.

Получив такой ответ от специалиста, я шел на экзамен более уверенно. Шепуто не придирался и поставил мне пятерку.

Аспирантура была укреплением моих профессиональных позиций для защиты диссертации и для будущего. Даже теща стала относиться ко мне менее раздражительно.

После дачного сезона Ирина с сыном опять переехали в се отремонтированную квартиру.

Там стало тесно с годовалым ребенком, и мы снова разделились. Я жил с родителями, опять одиноко спал на составляемых чемоданах и стал «приезжающим папой и мужем» — привозил продукты, гулял и играл с сыном, помогал Ирине и уезжал. Когда я вечером садился в машину, чтобы уезжать, Ирина и сын смотрели на меня из окна, я махал им рукой, и сын всегда пускался в рев. Нам с Ириной тоже было грустновато, но что поделаешь — c’cst la vie («это жизнь», французская поговорка).

Один раз в январе 1959 года я помахал им на прощанье рукой, а снова смог их увидеть… только через месяц. В тот день в инфекционное отделение нашей больницы — деревянные одноэтажные бараки в конце территории — привезли нового пациента — известного художника Кокорекина, шестидесяти лет. У него был озноб, высокая температура, слабость, головная и мышечные боли и множественные мелкие кровоизлияния на коже. Поскольку он был важной персоной, больного осмотрел сам заведующий кафедрой инфекционных болезней академик Руднев. Он считался одним из больших авторитетов, хотя все знали, что его научная карьера была построена на партийной активности — он смолоду стал членом партии и большим активистом. Руднев поставил диагноз «грипп в тяжелой форме». У больного взяли анализы крови и мочи, но ответы из лаборатории приходили обычно на третий день. Больной умер раньше, чем их получили.