Микоян произвел на меня впечатление рассудительного че­ловека. И снова возникал один и тот же вопрос: как он мог участвовать в той кровавой вакханалии, безжалостно отправ­лял на смерть невинных людей. Впрочем, он как-то сам сказал о себе и своих сподвижниках: «Все мы были мерзавцами». На подобное признание способен был еще только Хрущев.

С более поздними «вождями», послехрущевскими, я встре­чался на регулярной основе, но это уже не так интересно.

После смерти Сталина состоялось семь пленумов ЦК. На двух мартовских 1953 года все «небожители» клялись в вер­ности друг другу и делили власть. В июне 1953 года выброси­ли из руководства Берию. В октябре 1955 года сняли Мален­кова с поста предсовмина. В июне 1957 года удалили из руко­водства Маленкова, Молотова, Кагановича, а в октябре того же года — Жукова. В октябре 1964 года сняли и Хрущева.

Перечисляя хрущевские кадровые пленумы, я хотел бы обратить внимание только на одну сторону этого одиннадца­тилетнего периода. Как голодные койоты, грызлись между собой все бывшие друзья, собутыльники, единоверцы. Вы­ступали те же самые ораторы, но какие разные речи от пле­нума к пленуму! Позабыв о клятвах в вечной дружбе, през­рев стыд, они поливали грязью любого, кто оказывался в ро­ли очередного обвиняемого...

К концу учебы в академии я получил приглашение от Ярославского обкома КПСС стать директором пединститута, который я в свое время закончил. Согласился, не раздумы­вая. Семья тоже. Потихоньку стали собираться в родной го­род. Но вмешался ЦК КПСС. В 1960 году меня вернули в пар­тийный аппарат. Секретарь ЦК Ильичев предложил мне пой­ти в сектор агитации, который возглавлял Константин Черненко — будущий генсек. Я отказался. И конечно же вовсе не потому, что там Черненко — он был свойский па­рень, мы его звали просто Костя, — а потому, что я знал все эти «потемкинские деревни» с агитаторами и агитацией. И все об этом знали.

Ильичев поморщился, но согласился, решив временно ос­тавить меня в «свободном плавании». Через какое-то время меня перевели в сектор газет, о чем я и просил. Печать, осо­бенно ее ошибки, была, как всегда, основной темой разгово­ров на разных партийных совещаниях, секретариатах. С тех пор как я себя помню в качестве журналиста и партийного работника, газеты, радио, а потом и телевидение постоянно работали в экстремальных условиях. Бесконечная череда снятий с работы, исключений из партии, выговоров, прора­боток, снижения тиражей в качестве наказания (тиражи оп­ределялись не подпиской, а решениями ЦК). Иногда, если «заблудившийся» редактор исправлялся, его подвигали по­ближе к власти, что изображалось как «доверие».

Особенно противны были жалобы местных партийных руководителей. Как только появлялся острый материал, не­медленно в ЦК направлялась цидуля о том, что печать извра­щает факты, не показывает «огромную» работу парторгани­заций, «игнорирует» достижения, на которых, мол, и надо воспитывать массы. И каждый раз приходилось разбираться и докладывать по сложившимся правилам.

И когда сегодня, спустя полсотни лет, слышу от нынеш­них функционеров и госчиновников разного рода претензии к печати, я с тоской думаю, что политическая культура, кото­рую насаждали большевики, осталась на том же диком уров­не, что и прежде. Как это старо и пошло. Печать душили все лидеры России. Впрочем, не все. Не делали ничего подобного Николай II, Горбачев и Ельцин.

Были, однако, и веселые минуты. Пару примеров. Состо­ялся Пленум ЦК компартии Литвы, который потребовал уси­лить партийную прослойку на кораблях рыболовного флота. На следующий день в республиканской партийной газете по­является отчет о пленуме под заголовком «Коммунистов и комсомольцев — в море». Редактора сняли с работы. Однаж­ды на Пленуме ЦК компартии Украины раскритиковали ру­ководителей птицеводства за снижение яйценоскости кур и гусей. Республиканская газета опубликовала отчет под заго­ловком: «Ударим яйцом по империализму». Редактора с рабо­ты не сняли, но партийный выговор объявили.

Вскоре меня перевели на должность заведующего секто­ром радио и телевидения. Дело было абсолютно незнакомое. Но постепенно втянулся в «информационную империю бу­дущего». Когда перешел в новый кабинет, то увидел, что ка- кие-то люди таскают в мою комнату свертки бумаг и склады­вают к стене.

— Что это? — спрашиваю.

— Тексты вчерашних радиопередач.

— Зачем они мне?

— Мы не знаем.

Позвал инструкторов сектора. Они мне объяснили, что та­кая практика существует с незапамятных времен. К чтению текстов передач привлекаются журналисты, в основном пен­сионеры, они составляют обзоры. Время от времени эти об­зоры рассылаются секретарям ЦК, а иногда выносятся на заседания Секретариата ЦК. «Проштрафившихся» наказы­вали.

Помню, как на Секретариате ЦК сняли сразу семь пар­тийных выговоров с заместителя председателя телерадиоко­митета Чернышева, поскольку его назначили послом в Бра­зилию, а выезжать на работу в зарубежные страны с выгово­ром было нельзя. Один выговор он получил за то, что в эфире прозвучал гимн ФРГ вместо гимна ГДР. Другой за то, что сразу же после речи Хрущева об освоении целины по ра­дио передали песню, в которой были слова: «Расскажи, рас­скажи, бродяга, чей ты родом, откуда ты...» Хрущева обидело слово «бродяга», он расценил его как некий намек.

Я распорядился больше не присылать эти бумаги, что бы­ло встречено одобрительно радиокомитетчиками. Скажу также, что за время моей работы в секторе никто из радио­журналистов не был наказан по партийной линии. Идеоло­гический контроль остался, идеологический террор закон­чился.

Что еще добром вспоминаю из этого периода? Строитель­ство нового телецентра «Останкино». Дело было так. Разви­тие телевидения в мире шло быстрыми темпами. Наша стра­на отставала. Наверху понимали, что у телевидения огромное будущее, но боялись, что оно может оказаться бесконтроль­ным из-за возможностей спутников. Различным институтам и научным центрам не раз поручалось исследовать способы защиты от зарубежного спутникового телевидения. Таких способов, разумеется, не нашлось.