Неизвестно
Шрифт:
На торжественное собрание в Кремль не пошел — уехал с семьей в двухдневный дом отдыха. Но любопытство привело меня к телевизору. Доклад я услышал в том виде, в каком мы его подготовили. Без всяких поправок. В одном месте прозвучала явная политическая двусмысленность. По окончании доклада позвонил в приемную Подгорного и сказал, что при публикации доклада надо кое-что поправить. Оратора еще не было в его кабинете. Видимо, как всегда, «праздновали». Дежурный обещал доложить Подгорному о моем звонке.
Подождав еще час-два, позвонил снова. Дежурный сказал, что доложил Подгорному, но тот буркнул: «Пусть Яковлев сам и звонит в «Правду». Он писал, пусть он и исправляет». Подгорный был человек незатейливый. С тех пор я гораздо спокойнее, если не сказать — циничнее, стал относиться к подготовке разных текстов для высокого начальства.
Но самый памятной для меня была история, связанная с повестью Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Владимир Лакшин, работавший в журнале «Новый мир», рассказывал мне, как однажды на стол главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского легла рукопись тогда еще мало кому известного автора. Она была написана на нескольких ученических тетрадях в клеточку и называлась «Щ-854» (таков был лагерный номер Ивана Денисовича). Как потом говорил Александр Трифонович, он начал читать рукопись поздно вечером и читал до утра. Утром позвонил помощнику Хрущева Лебедеву и попросил прочитать ее Хрущеву. Читка состоялась в один из вечеров на даче Хрущева. Читали помощник Лебедев, а под конец — жена Никиты Сергеевича.
На следующий день Хрущев стал обзванивать некоторых членов Политбюро и спрашивал: знают ли они такого писателя — Солженицына? Ответы были осторожными: никто не знал, но что-то слышал.
— Вот Лебедев пришлет вам рукопись, — она была уже размножена на ротаторе, — почитайте, а на очередном заседании обменяемся мнениями.
И одновременно Хрущев сказал Лебедеву:
— Готовьте книжку для опубликования. Это как нельзя кстати, очень важная иллюстрация к моей речи на XX съезде партии. Пусть почитают, что творилось в лагерях.
И добавил:
— Солженицын — писатель, переживший всю эту трагедию. Ему и веры больше.
Заседание Президиума ЦК Хрущев начал с вопроса:
— Прочитали? Ну, как?
По воспоминаниям людей, с которыми мне пришлось потом говорить, получается, что первым говорил Шелепин. Он считал, что публиковать книгу нецелесообразно. Это ударит по органам безопасности. Выступал Суслов. Он говорил об идеологической опасности — «и так слишком много сказано». (Кстати, некоторые высшие чиновники и в путинское время рассуждают в том же духе). Высказались почти все члены Президиума. Преобладающим было мнение: надо еще подумать, где и как публиковать. На все это чуть раздраженный Хрущев ничего не ответил и только спросил Лебедева:
— Когда мы сможем получить книгу из печати?
Так Хрущев решил и этот вопрос. Единолично.
Но история имела свое продолжение. Повесть Солженицына стала литературным событием. Но не только. Это был мощный политический сигнал. Интеллигенция радовалась. Партаппарат почувствовал опасность. Посыпались письма с мест от партийных комитетов. Трудящиеся, оказывается, возмущены до самой крайности и требуют привлечь к ответственности тех, кто опубликовал «эту клевету на советский строй». Хрущев понимал организованный характер политической атаки. Но сдаваться не хотел — не в его характере. Он добивается решения вынести тело Сталина из Мавзолея и дает прямое указание газете «Правда» опубликовать знаменитое стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», в котором поэт писал:
«И я обращаюсь к правительству нашему с просьбой: удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным прошлое...»
К сожалению, в стране после недолгой оттепели снова подули холодные ветры. Да и Хрущев начал дергаться. Нажим на него был неимоверным. Закончилось тем, что решили собрать пленум ЦК и обсудить состояние идеологической работы. Мне и своему помощнику Евдокимову Ильичев сказал, что, возможно, доклад на пленуме будет делать Хрущев, что большое место решено отвести Солженицыну, критике его «произведений». Вам поручается подготовить проект доклада. Ильичев говорил без энтузиазма. Он нервничал. Можете, сказал он, пригласить для совета академиков Федосеева и Францева. Больше никого. И помалкивать. На наше замечание, что мы не литературоведы, он ответил коротко: «Знаю».
Поехали вдвоем на загородную дачу. От Ильичева нам прислали ксерокопии текстов книг Александра Исаевича «В круге первом», «Раковый корпус», «Пир победителей» и что-то еще. Они были подготовлены в КГБ, засекречены, выданы нам под расписку. Каждый экземпляр имел свой номер. Иными словами, произведения Солженицына оказались на уровне высших государственных секретов. Смешно и горько.
Мы с Евдокимовым все это прочитали, начали гадать, к чему можно прицепиться. Ничего не получалось. Наши обвинительные формулы не выходили за пределы штампов, ка- ких-то заклинаний. Пригласили академиков. Те тоже прочитали книги Солженицына, причем с большим интересом. Многоопытный Федосеев заключил, что, кроме раздела о политике партии в области литературы с упоминанием среди других имени Солженицына, ничего не получится. Язвительный Францев сказал, что, конечно, Суслов и Ильичев — «крупные литераторы», но о чем они хотят сказать на сей раз, ума не приложит. Упомянуть имя Хрущева он побоялся. С тем академики и отъехали.
Через какое-то время заглянул Ильичев — он жил на даче неподалеку. Евдокимов дал ему с десяток страниц текста, в котором говорилось о политике КПСС в области культуры и пару раз, наряду с другими, упоминался и Солженицын. Ильичев бегло просмотрел текст и сказал, что это совсем не то. «Принципы политики я лучше вас знаю», — сказал Леонид Федорович и добавил еще несколько едких слов. Но затем сообщил, что обстановка изменилась. Хрущева отговорили выступать по этому вопросу. Основной доклад будет делать Суслов, а текст напишут ему другие люди. А он, Ильичев, должен произнести пространную речь о социалистической культуре и нравственности, но там же сильно сказать о Солженицыне. Поэтому можете пригласить в помощь кого хотите. Мы обрадовались. Приехали спецы по литературным текстам, все прописали, получились обычные всхлипы по типу: «Ах, как нехорошо!» Мы ждали Ильичева, чтобы показать ему новое творение, но он не приехал, а вскоре позвонил по телефону и радостно сказал: