Почему в 1990 году Перестройка начала прихрамывать? Прежде всего потому, что антиреформаторские силы, почув­ствовав растущие разочарования в общественных настроени­ях, повели мощную атаку на реформы, а президент, у которо­го еще оставалась реальная власть, никак не решался с одной ступеньки лестницы перемен, которая называлась Пере­стройкой, переступить на следующую, именуемую Реформа­цией, то есть к более глубокой реформе власти и экономики.

Нечто подобное, хотя и в другом качестве, произошло и с правительством Ельцина в 1996—1999 годах, когда сторонни­кам свергнутого строя удалось, паразитируя на процедурах демократии, затащить правительство в вязкое болото бес­смысленных перепалок и через эту тактику затормозить ре­формы, что является практическим воплощением ставки большевиков на ползучую реставрацию.

И сегодня мы все еще продолжаем споры XX века, хотя видим, что мир своим развитием оставил эти споры позади. Проходит время, а мы еще во многом остаемся во власти той гигантской деформации общественного сознания, что была вызвана к жизни октябрьской контрреволюцией 1917 года и последующими десятилетиями господства большевиков. Инер­ция былых схваток, старых идейных и политических раздо­ров, представлений и противоречий держит наш разум в пле­ну. Насквозь военизированная психология все еще удержива­ет нас на баррикадах, мы еще хотим кому-то сдачи дать, только не знаем, кому.

Во всяком обществе естественен спектр политико-психо- логических состояний и настроений — от крайне левого до крайне правого. Где-то между ними располагается трудно­уловимая «норма». И сколь бы подвижными ни были грани­цы этих норм, их наличие подтверждается крайностями, которые позволяют обществу узнавать и определять, что именно является гранью на том или ином этапе историческо­го развития.

С контрреволюцией 1917 года победила одна из таких крайностей. Это была крайность не только политических воззрений, но и общественно-психологического состояния. Насилие стало нормой жизни, под него подгонялись полити­ка и экономика, литература и искусство, отношения меж­личностные и общественные — все подряд. Подгонялись террором, интеллектуальной изоляцией, разрывом нормаль­ных связей с внешним миром, отсутствием системы обрат­ных связей.

Общество не в состоянии жить так десятилетиями и оста­ваться уравновешенным. Либо от ультралевой и ультрапра­вой истерии оно впадает в коллективные формы шизофре­нии и недееспособности, либо так или иначе должна быть восстановлена психологическая норма. Отсюда трудные, му­чительные размышления о нашем реальном месте под солн­цем.

Размышления, неизбежные не только из-за объективной сложности положения, в которое мы попали, но прежде все­го из-за того, что диктуют их не знающие «остановки» раци­оналистическое мышление и логика сознания конца XX — начала XXI века. И Перестройка нащупала ее в общечелове­ческих ценностях, внеся тем самым огромный вклад в нрав­ственную культуру России.

Перестройка — это, кроме всего прочего, и отражение приоритета рационального в нашем сознании. Что ни гово­ри, а ранние формы социалистической идеи возникали от ве­ры, но вовсе не на основе науки. И шло это, на мой взгляд, прежде всего от исторически обусловленной структуры со­знания — общественного и индивидуального, в котором мощно доминировали еще религиозные связи, привычки и навыки мышления. Кстати, последние еще дышали воздухом времен инквизиции, крестовых походов, религиозных войн и деспотий.

Если перенести эти оценки на Россию, то следует согла­ситься с мудрым Ф. Тютчевым, что «русская история до Пет­ра Великого — одна панихида, а после Петра Великого — од­но уголовное дело». Федор Иванович еще не знал, что впере­ди случится умопомрачение нации, сотворенное Лениным и Сталиным на базе психологии социального дна.

XX век и особенно периоды научно-технических револю­ций во многом потеснили ортодоксальное сознание в пользу рационалистического, хотя абсолютные масштабы религиоз­ного не сузились, даже, пожалуй, возросли. Но их относи­тельная роль была существенно уменьшена приращением знаний, распространением научно-прагматического мышле­ния, технократических оценок. Изгоняя большевистскую ве­ру и утверждая этику неэгоистического, совестливого праг­матизма, идущего от разума, Перестройка как раз и отразила происходящие в общественном сознании перемены. Харак­терный пример — современный взгляд на капитализм, «по­рочность» которого раньше почти не требовала доказа­тельств. Многие десятилетия немыслим был вопрос, который задается ныне открыто и повсеместно: чем конкретно и в чем советский социализм лучше капитализма?

Ответ можно получить, поставив житейский вопрос: что реально сделал социализм ленинско-сталинского типа для конкретного человека, а не для ГУЛАГа, не для военно-про- мышленного комплекса или партаппарата? Почему все, что облегчает и очеловечивает повседневный быт, приходит с За­пада? Почему мы оказались в одной компании с зарубежны­ми политиками, возглавляющими отсталость, а не прогресс? Почему страны, у которых нет ни природных богатств, ни плодородной земли, живут намного лучше нас, имеющих все это? С каким миром приходится и придется нам конкуриро­вать?

Бездна вопросов.

В сущности, Перестройка в изначальном ее смысле завер­шилась. Она и не могла не завершиться, ибо уже в 1987— 1988 годах практически встал вопрос о смене общественного уклада. Именно по этой причине быстро нарастала конфрон­тация в обществе, когда морально изношенные, но еще пра­вящие структуры увидели реальную угрозу потери власти. Августовские события 1991 года ускорили развязку, а раз­гром мятежников предотвратил, как я полагаю, гражданскую войну. В специфической форме в октябре 1993 года все это повторилось снова. Но старые подходы во многом продолжа­ют жить — ив практике, и в сознании, и в чиновничестве, и в большевиках, и в фашистах, и в националистах, в амбициях и политиканстве, в командных подходах и методах, в рестав­рационных потугах власти.