Сочинения. В 2-х томах
вернуться

Клюев Николай Алексеевич
Шрифт:

1918

268-269

Владимиру Кириллову

I

Мы — ржаные, толоконные,

Мы — ржаные, толоконные, Пестрядинные, запечные, Вы — чугунные, бетонные, Электрические, млечные. Мы — огонь, вода и пажити, Озимь, солнца пеклеванные, Вы же тайн не расскажете Про сады благоуханные. Ваши песни — стоны молота, В них созвучья — шлак и олово; Жизни дерево надколото, Не плоды на нем, а головы. У подножья кости бранные, Черепа с кромешным хохотом; Где же крылья ураганные, Поединок с мечным грохотом? На святыни пролетарские Гнезда вить слетелись филины; Орды книжные, татарские, Шестернею не осилены. Кнут и кивер аракчеевский, Как в былом, на троне буквенном. Сон Кольцовский, терем Меевский Утонули в море клюквенном. Баша кровь водой разбавлена Из источника бумажного, И змея не обезглавлена Песней витязя отважного. Мы — ржаные, толоконные, Знаем Слово алатырное, Чтобы крылья громобойные Вас умчали во всемирное. Там изба свирельным шоломом Множит отзвуки павлинные… Не глухим, бездушным оловом Мир связать в снопы овинные. Воск с медыныо яблоновою — Адамант в словостроении, И цвести над Русью новою Будут гречневые гении. Или муза — котельный мастер С махорочной гарью губ… Заплутает железный Гастев, Охотясь на лунный клуб… Приведет его тропка к избушке На куриной, заклятой пяте; Претят бунчуки и пушки Великому сфинксу — красоте. Поэзия, друг, не окурок, Не Марат, разыгранный по наслышке. Караван осетинских бурок Не согреет муз в твоей книжке. Там огонь подменен фальцовкой, И созвучья — фабричным гудком, По проселкам строчек с веревкой Кружится смерть за певцом. Убегай же, Кириллов, в Кириллов, К Кириллу — азбучному святому, Подслушать малиновок переливы, Припасть к неоплаканному, родному. И когда апрельской геранью Расцветут твои глаза и блуза, Под оконцем стукнет к зараныо Песнокудрая девушка-муза.

270

Проснуться с перерезанной веной,

Проснуться с перерезанной веной, Подавиться черным смерчем… Наши дни багровы изменой, Кровяным, веселым ключем. На оконце чахнут герани: У хозяйки — пуля в виске… В маргариновом океане Плывут корабли налегке. Неудачна на Бога охота, Библия дождалась пинка. Из тверского ковша-болота Вытекает песня-река. Это символ всерусской доли, Черносошных, пламенных рек, Где цветут кувшинки-мозоли, И могуч осетр-человек. Не забыть бы, что песня — Волга, Бурлацкий, каганный сказ! Товарищи, ждать недолго Солнцеповоротный час. От Пудожа до Бомбея Расплеснется злат-караван, Приведет Алисафия Змея, Как овцу, на озимь полян. То-то, братцы, будет потеха — Древний Змий и Смерть за сохой! Океан — земная прореха Потечет стерляжьей ухой. Разузорьте же струги-ложки, Сладкострунный, гусельный кус! Заалеет герань на окошке, И пули цветистей бус. Только яростней солнца чайте, Кумачневым буйством горя… Товарищи, не убивайте, Я — поэт!.. Серафим!.. Заря!.. На лежанку не сядет дед, В валенках-кораблях заморских, С бородищей — пристанью лет, С Индией узорною в горстках. В горенке Сирин и Китоврас Оставили помет, да перья. Не обрядится в шамаханский атлас В карусельный праздник Лукерья. И «Орина, солдатская мать», С помадным ртом, в парике рыжем… Тихий Углич, брынская гать Заболели железной грыжей. В Светлояр изрыгает завод Доменную отрыжку — шлаки… Светляком, за годиною год, Будет теплиться Русь во мраке. В гробе утихомирится Крупп, И стеня, издохнет машина; Из космических косных скорлуп Забрезжит лицо Исполина: На челе прозрачный топаз — Всемирного ума панорама, И «в нигде» зазвенит Китоврас, Как муха за зимней рамой. Заслюдеет память-стекло, Празелень хвои купальских… Я олонецкий Лонгфелло С сердцевиной кедров уральских. Смертельны каменные обноски На Беле-озере, где Синеус… Облетают ладожские березки, Как в былом, когда пела Русь. Когда Дон испивался шеломом, На базаре сурьмился медведь. Дятлом — стальным ремингтоном Проклевана скифская медь. И моя пестрядная рубаха, Тюлень на Нильских песках… В эскимосском чуме, без страха, Запевает лагунный Бах. На морозном стекле Менделеев Выводит удельный вес, — Видно, нет святых и злодеев Для индустриальных небес.

(1918)

273

Се знамение: багряная корова,

Се знамение: багряная корова, Скотница с подойником пламенным. Будет кринка тяжко-свинцова, Устойка с творогом каменным. Прильнул к огненному вымени Рабочий-младенец тысячеглавый. За кровинку Ниагару выменять — Не венец испепеляющей славы. Не подвиг — рассекать ущелья, Звезды-гниды раздавить ногтем, И править смертельное новоселье Над пропастью с кромешным дегтем. Слава — размерить и взбить удои В сметану на всеплеменный кус. В персидско-тундровом зное Дозревает сердце-арбуз. Это ужин янтарно-алый Для демонов и для колибри; От Нила до кандального Байкала Воскреснут все, кто погибли. Обернется солнце караваем, Полумесяц — ножик застольный, С избяным киноварным раем Покумится молот мозольный. Подарится счастье молотобойцу Отдохнуть на узорной лавке, Припасть к пеклеванному солнцу, Позабытому в уличной давке. Слетит на застреху Сирин, Вспенит сказка баяновы кружки, И говором московских просфирен Разузорится пролетарский Пушкин. Мой же говор — пламенный подойник, Где удои — тайна и чудо; Возжаждав, благоразумный разбойник Не найдет вернее сосуда.

274

Незабудки в лязгающей слесарной,

Незабудки в лязгающей слесарной, Где восемь мозолей, рабочих часов, И графиня в прачешной угарной, Чтоб выстирать совесть белей облаков. Алмазный король на свалке зловонной, В апостольском чертоге бабий базар, На плошади церковь подбитой иконой Уставилась в сумрак, где пляшет пожар. Нам пляска огня колыбельно-знакома, Как в лязге слесарной незабудковый сон; Мы с радужных Индий дождемся парома, Где в звездных тюках поцелуи и звон. То братьев громовых бесценный подарок… Мы ранами Славы корабль нагрузим. У наших мордовок, узорных татарок В напевах Багдад и пурговый Нарым. Не диво в батрацкой атласная дама, Алмазный король за навозной арбой, И в кузнице розы… Печатью Хирама Отмечена Русь звездоглазой судьбой. Нам Красная Гибель соткала покровы… Слезинка России застынет луной, Чтоб невод ресниц на улов осетровый Закинуть к скамье с поцелуйной четой. От залежей костных на Марсовом Поле Подымется столб медоносных шмелей Повысосать розы до сладостной боли, О пляшущем солнце пируюших дней.

(1918)

275

Говорят, что умрет дуга,

Говорят, что умрет дуга, Лубяные лебеди-санки, Уж в стальные бьют берега Буруны избяной лоханки. Переплеск, как столб комаров, Запевает в ушах деревни; Знать, пора крылатых китов Родить нашей Саре древней. Песнолиственный дуб облетел, Рифма стала клокочуще бурна… Кровохарканьем Бог заболел, — Оттого и Россия пурпурна. Ощенилась фугасом земля, Динамитом беременны доли… Наши пристани ждут корабля С красным грузом корицы и соли. Океан — избяная лохань Плещет в берег машинно-железный, И заслушалась Мать-глухомань Бунчука торжествующей бездны.

276

Не хочу Коммуны без лежанки,

Не хочу Коммуны без лежанки, Без хрустальной песенки углей! В стихотворной тягостной вязанке Думный хворост, буреломник дней. Не свалить и в Красную Газету Слов щепу, опилки запятых, Ненавистен мудрому поэту Подворотный, тявкающий стих. Лучше пунш, чиновничья гитара, Под луной уездная тоска. Самоцвет и пестрядь Светлояра Взбороздила шрифтная река. Не поет малиновкой лучина, И Садко не гуслит в ендове. Не в тюрбанах гости из Берлина Приплывут по пляске и молве. Их дары — магнит и град колбасный, В бутербродной банке Парсифаль, Им навстречу, в ферязи атласной, Выйдет Лебедь — русская печаль. И атлас с васяжскою кольчугой Обручится вновь, сольет уста… За безмерною зырянской вьюгой Купина горящего куста. То моя заветная лежанка, Караванный аравийский шлях, — Неспроста нубийка и славянка Ворожат в олонеиких стихах.

277

Господи! Да будет воля Твоя

Господи! Да будет воля Твоя Лесная, фабричная, пулеметная. Руки устали, ловя Призраки, тени болотные. Революция не открыла Врат, Но мы дошли до Порога Несказанного, Видели Пламенной зрелости сад, Отрока — агнпа багряного. На отроке угли ран, Ключи кровяные, свирельные, — Уста народов и стран Припадали к ним в годы смертельные. Вот и заветный Порог, Простой, как у часовни над речкою, А за ним предвечный чертог Серебрится заутренней свечкою. Господи! Мы босы и наги, На руках с неповинною кровью… Шелестят леса из бумаги, «Красная Газетд» мычит по-коровьи: «Мм-у-у!» Чернильны мои удои, Жирна пенка — построчная короста… По-казенному, в чинном покое, Дервенеют кресты погоста. Как и при Осипе патриархе, В набойчатом плату просвирня, И скулит в щенячьей лютой пархе Меднозвоном древняя кумирня.

278

На ущербе красные дни,

На ущербе красные дни, Наступают геенские серные, — Блюдите на башнях огни, Стражи — товарищи верные! Слышите лающий гуд, Это стучится в ад Григорий Новых.. У Лючифера в венце изумруд, Как празелень рощ сосновых. Не мой ли Сосен перезвон И радельных песен свирели Затаили Распутинских икон Сладкий морок, резьбу и синели? В наговорной поддевке моей Хлябь пурги и просинь Байкала. За пляской геенских дней Мерещится бор опалый. В воздухе просфора и кагор, (Приобщался Серафим Саровский) И за лаптем дед-Святогор Мурлычет псалом хлыстовский. Ковыляет к деду медведь, Матер от сытной брусники… Где ж индустриальная клеть, Городов железные лики? На ущербе красные дни, К первопутку лапти — обнова, Не тревожит гуд шестерни Рай медвежий и сумрак еловый. Только где-то пчелой звенят Новобрачных миров свирели, И душа — запричастный плат — Вся в резьбе, жемчугах и синели.