Провианту по норме. С этими словами он передал бумаги румяному штабс-капитану, командиру конвойной команды.

— Сударь, — тотчас приблизился к нему Федор Петрович, — прошу вас обойтись без прута. — Он подошел к штабс-капитану еще на шаг и твердо взглянул в его молодое открытое веселое лицо. — В нем нет никакой надобности, уверяю вас…

Штабс-капитан закинул голову и весело рассмеялся, явив всем крепкие молодые зубы.

— Да у меня его и нет! — Он поправил фуражку, улыбнулся и дружески взял доктора за руку. — Ведь вы — Гааз? Федор Петрович? Доктор?

Гааз кивнул.

— О, мне моя маменька о вас много рассказывала, а знала от папеньки. В тринадцатом году вы ему спасли руку. Помните? Нет? Ну, где ж вам все упомнить! — И он опять рассмеялся легким смехом молодого человека, который и без вина был пьян восхитительной прелестью жизни. Ах, да вот кабы коня хорошего, резвого вместо этой старой кобылы — все было бы чудо как хорошо! — Там после сраженья раненых все несут и несут, дым коромыслом, — он покрутил веселой головой, — и какой-то врач папеньке говорит: руки не вылечить, ампутировать. А тут случились вы, Федор Петрович, и возразили: он — это папенька — молодой человек… а ему тогда, как мне нынче: двадцать два!.. Нехорошо ему будет жить без руки. Попробуем спасти. И спасли! А рука-то правая. И папенька до конца дней, когда щи ел или крестился, все приговаривал: «Не будь Федора Петровича, хлебал бы левой и крестился бы левой».

— Душевно рад, — отозвался доктор, что можно было в равной степени отнести как к деснице папеньки, сохранившей счастливую возможность заключать любимую супругу в полноценные объятия, ласкать и со справедливой строгостью наказывать подрастающее поколение, принимать участие в домашних трудах, так и к отсутствию ненавистного Федору Петровичу прута.

— Моя команда, господин Гааз, до Владимира. А там, — улыбаясь всему свету, штабс-капитан развел руками, — кого прикажут. Однако пора и в путь. Все готово?! — крикнул он молодым крепким голосом и бравым шагом пошел к своей лошади, всем свои видом показывая, что этап ли вести или роту в бой — он все исполнит наилучшим образом.

— Так точно, вашбродь, — отозвался седой унтер, — можно двигать.

— Федор Петрович! — садясь в седло, крикнул штабс-капитан. — Прощайтесь со своими несчастными! И будьте здоровы!

От вчерашней дымки на небе не осталось и следа. Ночью прошел сильный дождь, земля еще курилась, и, обещая тихий жаркий день, глубокой синевой сияло небо. Ощутимо начинало припекать солнце. Опять возникла тянущая, щемящая боль над правой ключицей и поползла выше, к подбородку, и левее, к сердцу. Круглые черные глаза обезьянки Лернер с бесконечной печалью глянули на него. Мгновенный пот окатил Гааза. Ноги отяжелели. Федор Петрович остановился, ослабевшей рукой достал платок и утер лицо. Коцари сочувственно откликнулся:

— Эх, Федор Петрович. И солнышко припекает, и господа дурят. Тяжко.

— Им, — слабым голосом промолвил Гааз и указал на построенных в одну длинную шеренгу арестантов, — тяжелее.

Первым стоял в шеренге ссыльный, почти седой, с морщинистым угрюмым лицом, несколько, правда, просветлевшим при приближении Федора Петровича.

— Скажи-ка мне, голубчик, — спросил доктор, — дождался жены?

— Дождался, — теперь даже с улыбкой отвечал ему ссыльный. — Вместе идем. Кланяемся, — и он вправду поклонился поясным поклоном, — за человеческое с нами обращение. А то ведь навроде скотов мы стали…

— А детки? Детки с вами?

— Обоих привела — и Петьку и Пашку. Вашими стараниями, Федор Петрович, мы разве не понимаем… У нас, чай, тоже сердце, а не камень какой.

— Ну, ну… — Федор Петрович прослезился. — Будет. Не все вокруг одни злодеи. И в Сибири добрые люди найдутся, помогут. Поцелуй меня, голубчик. На этом свете вряд ли свидимся, а на том — непременно.

Ссыльный наклонился и бережно, как к иконе, приложился к щеке Федора Петровича, дохнув на него крепким запахом самосада, недавно съеденных щей и лука.

— И в эту… — указал Гааз на другую свою щеку. — И еще раз… По-русски, троекратно. А это тебе книжечка. Ты грамоту знаешь?

— Маленько.

— Ну, вот. Я ее писал, чтобы люди помнили, как должно вести себя христианину. Первое: воздерживаться от гнева. Второе: не браниться. И третье и главное: любить ближнего… Ужасно, когда люди лгут друга на друга и за одно худое дело называют злым.

— А меня, — мрачное лицо ссыльного вспыхнуло, — как барин оболгал! Ты, говорит, вор, ты у меня пуд зерна украл, а я… Да лучше б у меня руки поотсыхали!

— У тебя совесть чиста, и слава Богу. А барин твой… — Федор Петрович примолк и, чуть поразмыслив, продолжил: — И у него, когда он о Боге вспомнит… или Бог о нем… у него совесть проснется, и призовет тебя из далеких краев, куда ты сейчас со своим семейством отправишься. И молвит… Тебя как зовут?

— Прохором нарекли.

— Молвит: брат мой, Прохор! Сильно виноват я пред тобой. Прости. Ведь все равно там, — Федор Петрович с трогательным выражением возвел глаза к ясному синему небу, — ответим… Там, Прохор, каждому дано будет по делам его. А вот и сумочка тебе для книжки. На шею повесь. Береги! Там последняя страничка чистая, так ты непременно напиши свое имя! Напиши! Это твое ручательство будет, что ты в меру сил все исполнишь. Ну, прощай.