По карте я легко представил себе расположение сил противника и возможные подходы к кишлаку. Место для сборища басмачи выбрали пустынное. За околицей Беш-Тентяка и последними выселками Сали-Максум-чек и Мурад-бек-чек по водосбросам рек Шарихан-сай и Кува-сай тянулись до самой Сыр-Дарьи непроходимые, поросшие густым камышом, болота. Они надежно защищали тыл Курширмата. Оттуда нечего ждать опасности, поэтому курбаши сосредоточил свои силы на подходах к кишлаку с северо-востока и северо-запада.

Сведения, полученные от пленного, представляли большой интерес не только для меня. О курултае басмачей должен был знать штаб фронта. Сейчас же после допроса я отправил двух «воителей за веру» в Скобелев под охраной надежных ребят. Через несколько часов в штабе разберутся с пленными и примут нужное решение. Каким, будет это решение, я не знал. Но мне казалась, что последует боевой приказ. И не ошибся.

К вечеру прибыл вагон-салон, прицепленный к товарному поезду, и доставил посланцев штаба.

— Товарищ комбриг! — отрапортовал спрыгнувший с площадки рослый круглолицый парень. — Прибыл в ваше распоряжение, назначен полевым адьютантом комбрига.

Это был Павел Богомолов.

— Что за церемонии — мы старые знакомые, — ответил я улыбаясь.

Встреча приятно поразила меня. Немало походов было совершено в одном строю, немало пережито невзгод. Теперь Павла прислал Военный Совет фронта накануне новых походов, прислал к старым друзьям. Я взял гостя, вернее своего адъютанта, под руку и повел в штаб.

Под какой только кровлей не оказывался наш штаб за время войны! Планы операций составлялись и обсуждались в кишлачных чайханах, богатых байских домах, бедных батрацких мазанках, в шалашах, в расписанных пестрыми красками номерах гостиницы «Россия», в роще под развесистым карагачем. На этот раз мы расположились в конторке хлопкового завода. Богомолов привез приказ из Скобелева, и надо было его обсудить.

Трое — Павел Богомолов, начальник штаба бригады Чернов, заменивший Скубу, уехавшего с Кужело в Скобелев, и я — развернули десятиверстку и по ней принялись решать задачу, поставленную перед нами. Через некоторое время в дело включился и подоспевший комиссар полка Филиппов. Он окуривал нас своей прокопченной трубкой, попыхивал, посапывал. В наши споры не вмешивался, лишь изредка задавал вопросы и, удовлетворенный ответом, долго, сосредоточенно размышлял. Голубые глаза его при этом внимательно смотрели на карту, по которой путешествовали пальцы — мои или Чернова.

Предположение мое оправдалось. Штаб дивизии приказывал двинуться с рассветом на Беш-Тентяк, выбить противника и опрокинуть в Маргиланскую зону. Для встречи отрядов Курширмата со стороны Маргилана направлялся к селению Джугара-Гарбуа каракиргизский национальный полк под командованием Сулеймана Кучукова, того самого Кучукова, который вместе с генералом Муха-новым под крепостью Гульча перешел на нашу сторону в январе этого года. Энергичный и умный командир, хорошо знающий военное дело, он быстро превратил свой отряд в крепкую дисциплинированную кавалерийскую часть, насчитывающую до шестисот сабель. Защита Ташлака возлагалась на батальон пехоты 5-й стрелковой бригады, который возглавлял Тарасов. Если бы, наткнувшись на заслоны, Курширмат попытался пройти на юг, его встретил бы огонь бронепоезда имени. Розы Люксембург, курсирующего между станциями Владыкино и Горчаково. Последняя возможность — отход на Наманган — пресекалась частями 6-й стрелковой бригады дивизии «Красных коммунаров» под командованием Петра Митрофановича Парамонова.

По плану штаба Курширмат попадал в своеобразное окружение, выбраться из которого было почти невозможно. Единственная слабая сторона задуманной операции— малочисленность резервов, брошенных на прикрытие выходов. В целом наши силы были значительными, но мы их распыляли по участкам, а отряды Курширмата оказались сконцентрированными и равнялись, если верить пленному, трем тысячам джигитов.

Нашей бригаде, получившей задание нанести решающий удар по противнику в Беш-Тентяке, подбросили роту учебной команды 5-й стрелковой бригады. Она прибыла ночью 9 июня. Курсанты не успели даже отдохнуть — перед рассветом предстоял марш.

Лошадей седлали в темноте- На горизонте едва пробивалась бледная полоска далекой зари, она не могла еще растворить глубокую черноту южной ночи. Но это был уже рассвет — время, назначенное на выступление.

Сколько раз вот так предрассветной порой мы уходили в поход, сколько раз день начинался боем. И снова заря предвещала борьбу.

Тревожно позвякивают удила, перестукивают копыта, звучат то спокойные, то раздражительные: «Но, но, дьявол!» Привычно все. И за этой торопливой деловитостью кроется суровое волнение людей: «Как-то сегодня?..»

Мне тоже неспокойно. Впервые предстоит руководить такой крупной операцией против превосходящего пас численностью противника. В сборах все как будто забывается — и опасность, и трудности, но иногда, словно боль от забытой раны, вдруг вспыхнет тревога и обожжет сердце. Мысль подсказывает: «Скоро. Скоро начнется…» Стиснешь зубы, ругнешься — к чертям тревогу! Снова торопишься и торопишь ребят, скорее бы начать дело. Оно избавляет от ненужной думки.

Когда подана команда, когда уже цокают копыта па дороге и все устремлено вперед, мелкое, обыденное исчезает. Тот, кто много раз ходил в бой. знает это чувство, рождающееся в сердце. Его ничем не выскажешь. Это ожидание, идущее рядом с жизнью и смертью. Неповторимы торжественные минуты, для них чужды слова, не нужны песни. Все лишнее. Только молчание способно ужиться с этим чувством. И еще шутка, простая солдатская шутка. Иногда в строю кто-нибудь скажет с досадой: «Эх, жмет нынче сапог что-то…» Понимай иначе. Одолел парня страх, смерть страшна стала. Играет сердце с опасностью, бросает ей навстречу эту досаду на сапог. По колонне, как живой огонек, бежит смех, негромкий, взволнованный, но все же смех, и цветут лица бойцов короткой мужской улыбкой.