Шрифт:
Навестил меня в редакции Михаил Иосифович Якушин.
— А мне будет позволено отметить в отчете, если я увижу, что гол из офсайда? — как всегда, полусерьезно, полушутя спросил он.
— Я написал правильно?
— Сто процентов.
— Вот вы сами и ответили.
— Н-да? Вы уверены? Так-так...
Ничего словно бы не приключилось, а заметили.
Легче всего поспешить с приговором в пользу «своих». Репортер знает, что ничем не рискует: ему простят, он же радел за родную команду.
Ну хорошо, половина читателей либо слушателей по привычке доверять авторитетам либо по незнанию поверит. А как быть с другой половиной, состоящей из тех, кто разбирается в правилах, умеет смотреть? Легко потерять доверие либо у одних, либо у других.
Мне доводилось читать письма «разлучальные»: «После этой статьи я выхожу из числа читателей вашего еженедельника». Не важно, кто был прав и кто не прав: сама такая вероятность существует и не помнить о ней нельзя.
Так что и на нашей наезженной дороге, где верстовыми столбами стоят текущие события, где, кажется, только и надо их «отражать», мы каждодневно держим проверку. Может быть, с репортера довольно испытаний?
Но нет, чем больше имеешь дело с футболом, тем чаще примеряешь его к самому себе.
С некоторых пор я стал делить то, что видел на стадионе, на «сыгранное» и «получившееся».
В старину болельщики сопровождали голы истошным «Тама!». Сгинул дикий клич, а след остался. Он в том, что, каким бы манером мяч ни пересек белую линию ворот, — ликуй душа! Пусть роковым движением срежет мяч в свои ворота свой игрок. Пусть форвард выскользнет к мячу, беспечно откинутому вратарю разиней защитником. Пусть мяч проползет под животом кособоко свалившегося вратаря. Пусть в толкучке мяч рикошетом отпрыгнет на ногу форварда. Пусть все на поле уверены, что офсайд, да и мы на трибунах это видим, а удар нанесен, и судья протянул руку к центру. Все считается. Только все это — «Тама!». Потому что было не сыграно, а получилось.
Принято говорить о победителях: «Заставили противника ошибаться». Практически это верно. Но все же, видя глупые, нелепые просчеты побежденных, невольно начинаешь их жалеть, испытываешь неловкость и думаешь, насколько было бы лучше, если бы победители забили свои голы по всем правилам искусства. Немудреную простоту футбольных цифр хочется рисовать в воображении «простотой классики».
На чемпионате мира в Мексике в 1986 году мы увидели немало первоклассных голов. Два получили бы право экспонироваться в футбольном Лувре, если бы такой существовал. (На «Ацтеке» в Мехико мемориальной доской отметили гол Негрете.) Гол аргентинца Марадоны, когда он во вдохновенном порыве обыграл нескольких англичан, включая вратаря, и мягко закинул мяч в сетку. И гол мексиканца Негрете в ворота сборной Болгарии, забитый даже не в прыжке, а в балетном антраша, ногой. Самые отъявленные зануды смолчали, не дерзнули пуститься в поиски ошибочек у противников, которые помогли Марадоне и Негрете. Совершенство предстало перед всем миром в идеальном облике. Ловлю себя на том, что не помню, с каким счетом закончился матч Мексика — Болгария, и не хочу заглядывать в справочник, хотя он рядом, на полке. Гол Негрете впечатался в память, и этого больше чем достаточно — футбол разбогател на этот гол. Как и на гол Марадоны. «Тама!» не выкрикнешь — подавишься, варварский клич встанет поперек горла. Пусть Марадона и Негрете никогда не повторят своих, ставших знаменитыми, голов. Но то, что они сотворили, — это сыграно! Однажды и навсегда.
Шедевры существуют напоказ, дают нам представление, на что способны слитые воедино дух и движение. Немало надо посмотреть футбола, чтобы такого дождаться. Но сыгранное ловко, умело, обдуманно встречается. Не обязательно сам гол, а все, что ему предшествовало: замысел, розыгрыш с участием нескольких игроков. Увидеть это и надеешься, отправляясь на стадион. Победе, явившейся наградой за «сыгранное», я отдаю предпочтение перед победой, которая «получилась». Счет может быть один и тот же, а впечатление — небо и земля.
В свои первоначальные годы победы с так называемым крупным счетом я мог смаковать бесконечно, каждый из шести или семи голов хотелось подольше подержать в памяти.
Потом, когда стал журналистом, явился вечер, и я застал себя за тем, что после трех мячей в одни ворота потянуло заговорить с рядом сидевшими, и не о футболе, а о чем-то постороннем. Мы весело болтали, совесть нас не мучила: игра «сделана», доигрывание не заслуживало внимания.
Разгром не что иное, как авария, крушение, злой рок, он точнее характеризует ему подвергшихся, чем торжествующих. В таком матче легко найти минуту, после которой сопротивление прекращено, остались бегство и преследование. Каждые десять минут — гол, а трибуны не взрываются, гуляет смешок, ждали драму с переживаниями, вместо нее комедия с развязкой, известной задолго до конца. И не отзовешься: «Вот это игра!», скорее «Ну и ну!» Не тешат меня разгромы, нет им веры. Да и писать о них неинтересно.
Давно, в 1948 году, сошлись в кубковом полуфинале московские ЦДКА и «Динамо». Ничего выше их встреч в те годы не существовало. Стадион переполнен. Шел четвертый сезон противостояния этих клубов, каждый знал цену себе и противнику. Матч разыгрывался под знаком глубокого уважения: напряженно и умно, осмотрительно и с достоинством. Забить ник- то не смог, несмотря на дополнительные полчаса. Скучно от этого не стало, зрители сидели тихо, терпеливо, понимая, что перед ними команды, исключившие возможность малейших оплошностей и нечаянностей.
На завтра — продолжение. И снова замерший во внимании стадион. Кому же в конце концов удастся решающий эпизод? И тут в ворота «Динамо» — пенальти. Демин забил. Тем все и разрешилось.
Уходил я со стадиона глубоко разочарованным. Не помню, за что был назначен пенальти, не в том суть. Не такого исхода ждал: для этого матча он выглядел простоватым, если не глупым.
С тех пор матчи, в которых победу приносит пенальти, я числю в отдельном ряду. Не скажу, что во второсортном, просто в отдельном.