Шрифт:
Смазанным остается впечатление, когда футболиста удаляют с поля. Игра после этого начинает припадать на одну ногу. В 1955 году в финале Кубка играли те же ЦДКА и «Динамо». Во втором тайме при счете 2:1 в пользу армейцев судья Николай Латышев удалил с поля вратаря динамовцев Льва Яшина (скандал в благородном семействе!). Замены не разрешались, и в ворота встал, натянув перчатки, полузащитник Байков. Многие на стадионе немедленно приняли сторону «Динамо», овациями сопровождали любую удачу Байкова. Игра превратилась в недоразумение. Запомнилась не победа армейцев, а то, что Байкову не забили.
На чемпионате мира 1966 года наша сборная встречалась в полуфинале с командой ФРГ, тогда первоклассной. Немцы повели игру сурово, последовательно, атака за атакой. И тут заковылял наш полузащитник Сабо. Он, как это делалось тогда, ушел на край поля, оставшись для проформы. Я сидел вместе с Виктором Александровичем Масловым. И вдруг он мне шепчет:
— Сейчас немцы сбавят, ослабят хватку — их же на одного больше. И нашим полегчает...
Я привык к парадоксам Маслова. Не ошибся он и на этот раз. Пыл сборной ФРГ поутих. Перед перерывом с поля был удален Численко. И после всех этих чрезвычайных происшествий, которые должны были вконец обезоружить нашу команду, зафиксирован счет всего лишь 1:2, а в конце даже мелькнул шанс на ничью. И это вдевятером!
Я напомнил матчи, где команды, оставшись в меньшинстве, не дрогнули, свели на нет громадное преимущество противника, обратив себе на пользу его размягченность. Можно было бы привести и противоположные примеры, когда удаление игрока вело за собой разлад у наказанных и легкий успех тех, кого было больше. Какой бы оборот ни принимало действие, игра в неравных составах не смотрится; к ней при всем желании не отнесешься всерьез.
Не по душе мне, когда игрок, только что перешедший в другой клуб, лезет из кожи вон, чтобы забить тому, где он вырос, провел немало сезонов, где приобрел имя. Прекрасно понимаю, что он — при исполнении обязанностей, что ему, возможно, хочется что-то там доказать бывшему клубу и тренеру. И все же его радость в случае удачи, со вздетыми к небесам руками, я разделить не могу. Спустя два-три сезона— не обратишь внимания, но сразу, пока он еще стоит перед глазами в футболке другого цвета, в ряду старых товарищей, его торжество выглядит кощунством.
Ничего не доказываю и не навязываю. Усмешки бывалых практиков меня не заденут. Знаю, что гол есть гол, победа в любом случае победа, пенальти входит в свод правил, как и удаление игрока с поля, и футболист не просто вправе, но и должен забивать в ворота команды, где он прежде состоял. И в своей репортерской работе, насколько могу судить, этими личными «категориями» не пользовался.
Пошел на признание без опасений. Что поделаешь, футбол сильнее, чем кажется, сильнее, чем мы подозреваем, он позволяет нам узнавать самих себя. В том, что мы любим и не любим, что прощаем и что пробуждает злость, в чем стараемся разобраться или отметаем с порога, проявляется его власть над нами. И наше боление, если честно его оценить, это то, какие мы есть, без прикрас.
Произнесут словцо «болельщик» и думают, что этим все сказано. Когда-то и я так думал: представлялось, что мы, болельщики, какая-то особая человеческая разновидность, разумеется, прекрасная, ведающая то, что неведомо остальным, даже как бы состоящая в заговоре против неболельщиков.
А потом стал замечать, что с одним нахожу общий язык, а другого стараюсь обойти, а если деваться некуда, то изнываю от скуки либо от тупости. И неважно, сторону какого клуба они держат.
Георгий Павлович Менглет, народный артист СССР, болельщик настолько заядлый, что диву даешься. Его жена, Нина Николаевна Архипова, актриса того же театра Сатиры, однажды нашептывала мне про него: «Представляете, когда мы на гастролях, Георгий Павлович города делит на те, где можно купить ваш журнал и где нельзя. Первые он называет «культурными центрами», а другие «захолустьем». Говорить с Менглетом — наслаждение. Выразительно махнув рукой, он отстраняет как тему свой любимый многострадальный армейский клуб, и обнаруживаешь, что он переполнен добрыми словами о классно играющих командах и мастерах, футбол ему нравится как прекрасное представление, он помнит все хорошее, что было и сорок лет назад, и вчера, голы Боброва, Стрельцова, Симоняна, Блохина. И исполнен любопытства — ему и в голову не придет настаивать, что играть надо так, а не иначе, делать то и не делать того. Поддакнув разглагольствующему о несовершенствах футбола, он постарается вежливо перевести разговор на красивые эпизоды, всплеснет руками: «Боже, какая прелесть, вы помните, как тонко было сыграно!»
А на кого-то другого, будь он доктором наук, генералом, кем угодно, натыкаешься как на надолбы: все-то ему известно, футбола у нас как не было, так и нет, мастера перевелись, в газетах сплошное вранье, Платини — игрочек так себе, и Марадона не очень, а Блохин и вовсе ничего из себя не представляет. В таких случаях приказываешь себе: «Молчи, не вздумай унизиться до возражений!»
Как-то раз просматривал почту. Очередное письмо на четырех тетрадных страницах. «Уважаемый товарищ редактор!» И дальше обстоятельный разбор публикации исторического материала К. Есенина. Упоминались факты, которых я не знал, даты, цифры, фамилии. Это не редкость, когда с Есениным полемизировали. Я просматривал бегло, зная, что не разберусь и отдам письмо Есенину. В самом низу четвертой странички мелко: «Убедительно прошу передать мое письмо Константину Сергеевичу». И подпись «Д. Шостакович».
Я набрал номер Есенина и спросил:
— Возможно ли, чтобы по вашей специальности высказывался Шостакович?
— Дмитрий Дмитриевич? Вполне. Он занимается статистикой, главным образом ленинградской. Я заскочу к вам, заберу письмо и отвечу.
Порой удивляешься самому себе: почему мне сразу не пришло в голову опубликовать их переписку? А когда я об этом подумал, Есенин сказал, что, пожалуй, не сыщет письмо Шостаковича: «Засунул не помню куда».
Как же основательно должен был относиться к футболу Шостакович, чтобы не пожалеть времени на многотрудные записи! И как же он должен был уважать футбол, если решил постоять за точность и возразить признанному историографу!
Редакция действует в ограниченной сфере. Я имею в виду не четыре крохотные комнатки и не ложу прессы, куда вход по пропускам. К редакции тянет тех, кого искренне заботит положение дел, кто имеет соображения по этому поводу. Ну а тем, кто устроился, прижился при футболе, для кого он доходен и удобен, кто преследует в игре собственные интересы, плутует, у кого нечиста совесть, — что им редакция?!
Запомнился мне один визит. Представитель команды только что вошедшей в высшую лигу краснодарской «Кубани», той, которой покровительствовал «сам» Медунов, пришел к редактору. И произнес речь, которая ему трудно давалась, он ее, как видно, заготовил: