Я отключил электричество и загнал новенького пони и его мать обратно, в ограду. Озабоченная мамаша, обойдя табунок, отправилась — жеребенок на негнущихся ножках старался не отставать от нее — к нижней границе загона, а пять других кобыл и жеребец, одержимые любопытством, вышагивали за ними торжественной процессией. Астра затрусила обратно. Весь табунок последовал за нею, и все пони-тетушки, которым тоже вскоре предстояло ожеребиться, стремились обнюхать новорожденного. Тепло их тел приятно согревало его. Он позабыл об утреннем электроприветствии и, видимо, чувствуя, что родился в «лучшем из миров», отпраздновал это событие первыми неуклюжими прыжками.

С дерева свалились домишко, кровать и детская комната. Я нашел гнездо, валявшееся во мху, и обнаружил, что оно свито из сотен заячьих волосков. На дне его лежала визитная карточка прежнего жильца — маховое перо зяблика.

Трудно, очень трудно найти в лесу заячьи волоски, не легче, чем космические лучи в межпланетном пространстве. Как же усердствовала самочка зяблика, чтобы собрать их такое множество! Я почтительно снял шляпу, ту самую, с блестящими кнопочками на кожаной ленте.

Но шагов через тридцать я наткнулся на заячьи останки. Наверно, в морозную и снежную зиму заяц испустил дух с голоду, а его тощее мясо в обличье вороны или канюка перелетало с дерева на дерево. О его земном бытии свидетельствовали разве что несколько косточек да тысячи две волосков.

Почтения моего к самочке зяблика как не бывало. В силу самой своей природы я преклонялся перед любым достижением, и это врожденное чувство вновь заставило меня далеко отшвырнуть свой восторг и свои славословия.

Долгое время я дивился усердию, с каким ведут переписку филателисты, покуда не убедился, что марки они, можно сказать на вес, покупают в специальных магазинах, а не пишут писем друзьям на Малых Антильских островах или в Гренландии.

Так же вот я попадаюсь на удочку искусства тех ораторов, которые пуще всего любят слушать самих себя и, тщательно выбирая слова, умеют говорить в любое время и на любую тему. Поначалу я слушаю и в упоении от их красноречия не очень-то вдумываюсь в то, что они говорят, и, только уже заметив, что эти ораторы никак не могут закруглиться, понимаю: их речь — всего-навсего волоски с одного мертвого зайца.

«Вертишейка высиживает птенцов в дупле», — читаем мы в книгах по орнитологии. Такое утверждение сбило меня с толку, когда я обнаружил эту птицу в открытом гнезде на вишневом дереве возле забора. Она неподвижно сидела на яйцах. Мы как раз гнали мимо лошадей на пастбище. Я воспользовался случаем и придержал свою кобылу, чтобы получше разглядеть гостью плодового сада: это и вправду была вертишейка.

Считается, что приспособление живых существ к новым условиям началось в очень давние времена (чуть ли не после ледникового периода или после того, как схлынули хляби). Вертишейка заставила меня понять, что это приспособление продолжается непрерывно. Поскольку человек уже долгие десятилетия выращивает плодовые деревья, выкорчевывает старые и сажает молодые, то дуплистых деревьев в садах стало маловато и вертишейка оказалась вынужденной от капитального строительства перейти к облегченным конструкциям. Разветвление мало приметного сучка на вишне заменило ей дупло.

Она высиживала яйца для продолжения своего рода и ничего не имела против того, что я на расстоянии пяти метров наблюдал за нею в бинокль, стремясь стать свидетелем процесса приспособления.

Когда я подъехал к столетнему строевому лесу, цапли испуганно кружились над верхушками деревьев и в воздухе было так шумно, словно там выскребали шестьдесят котлов.

Я сосчитал обитаемые гнезда. Их стало меньше, ибо вот уже два года как белохвостый орлан, свивший себе гнездо поблизости, кормил своих птенцов не только рыбами, но и маленькими цаплями, еще не вылетевшими из гнезда. Страшным показался мне птичий мир, которым правят хищники, и молодь тех, что послабее, идет в пищу молоди сильнейших.

Поближе к лесной опушке, на высоте эдак метров двух я заметил на молодой сосне гнездо. Размером со здоровенную репу, оно было свито из тонких сосновых веточек, согнутых и очищенных от иголок, и очень напоминало беличье гнездо, но, подвешенное так низко, оно разительно отличалось от тех, которые я привык видеть. Заинтригованный, я ткнул рукояткой хлыста в плетеную репу. Из нее и вправду пулей вылетела белка. Испуг и удивление были столь мгновенны, что я не успел улыбнуться, а моя кобыла — шарахнуться. Но белка уже сидела метров на двадцать выше, в кроне старой сосны.

Рассматривая опустевшее гнездо, я по обглоданным рыбьим косточкам, свисавшим с веток, прочитал, как по печатной инструкции, почему белка так низко устроила свой дом. Белки отнюдь не пренебрегают мясной пищей, но этой особенно полюбилась рыба, при кормлении птенцов падавшая из гнезда цапли, иными словами, белка решила: пусть старые цапли снабжают меня вкусной едой. Итак, зверек (есть ведь и люди такого толка) из-за лакомого кусочка сделался тунеядцем.