Елена Степановна спрашивала о том, что говорят среди военных о государе и о Распутине. Позорные слухи о царице дошли до Кишинева. До каких пор так будет продолжаться?

— Я тебе не хотела рассказывать… Позавчера на вокзале, когда я собралась взять извозчика, меня оттолкнул какой-то офицер, вскочил сам и укатил. Ты представляешь, до чего дошла наша армия, если офицер позволяет себе такое?

Слушая, Сергей стискивал зубы. Офицер… Среди выпускников училища был некто Слезкин, природный хам, который не только толкнет, но и убьет, если не посторонишься с его дороги. Можно себе представить, каково придется бедным солдатикам во взводе Слезкина. Что за люди получали погоны офицеров русской армии? К чему придет страна с такими, с позволения сказать, защитниками?

Разложение армии уже ни для кого не было секретом.

— Господи, что же с нами будет?

Внезапно ударил колокол, быстрее понеслись носильщики, нагруженные чемоданами, из вокзального буфета, утирая губы, торопливо выскакивали люди и устремлялись к дожидавшимся вагонам.

Елена Степановна откинула с лица вуаль и, взяв обеими руками сына за плечи, произнесла:

— Сережа, ты только обещай мне часто писать!

Она смотрела на него так, словно хотела насмотреться на долгие, долгие годы. Он поцеловал матери одну руку, затем другую.

— Я буду писать. И Боре со Степой — тоже…

Забыв о сдержанности, она вдруг исступленно обхватила его, прижалась, замерла. Фуражка съехала Сергею на ухо, он сразу стал походить на сорванца-гимназиста.

Таким старший сын запомнился Елене Степановне навсегда.

Чуяло сердце матери — больше она Сергея не видела.

Сибирь… Необъятный край, начавшийся за Уральскими горами и простирающийся до самого океана. Вагонные попутчики без умолку говорили о богатстве здешних мест. Сергей подолгу стоял у окна, затем забирался на полку и принимался читать захваченную в дорогу книгу: воспоминания декабристов. Многие герои 1825 года закончили свою жизнь в «зеленом каземате» — так называли еще совсем недавно холодную каторжную Сибирь.

Вагон покачивало, мерк за окошками сибирский день. Все глуше и однообразнее становилась вокруг природа, дикая, необжитая земля. Нескончаемо тянулись дремучие леса. Здесь даже тучи были непомерной длины — на несколько дней пути.

В Сибири в вагонах стало теснее: гнали мобилизованных, они набивались в коридоры, устраивались на полу, проникали даже в классные купе.

Вечером в вагоне зажигался фонарь, и Сергей, лежа на полке, клал книгу на грудь и закрывал уставшие глаза.

Внизу неторопливо вязался дорожный разговор попутчиков, людей, как видно, достаточно хлебнувших лиха в жизни.

— Матросня во Владивостоке — одно фулиганье. У каждого на груди какая-нибудь похабщина наколота. Потом спохватится, дурак, ан нет — до самой смерти не отмоешь.

— А солдатишки-то… Пояса стали отпускать, ходить развалистей. Это до добра не доведет.

— Офицерам что? Они с колясок не сходят, в шампанском по горло, на каждой руке по паре крашеных девиц. Эдак чего не воевать!

— Солдат для генерала — божья котлета. Изрубил и скушал. Мы не доктора, где у генерала сердце — с трубкой по груди не шарим. Но если бы нашли, вынули бы за милую душу!

Далеко впереди ревел гудок паровоза. Залязгали, сталкиваясь, вагоны, народ на полках зашевелился. Скоро остановка. Кому бежать в очередь за кипятком, а кому и вылезать — конец пути.

Словесные занятия в учебной команде подходили к концу. Взводный офицер прапорщик Лазо, медленно расхаживая в проходе между тесно составленными скамейками, говорил о сводках с фронта, о зверствах немцев, о жестоких страданиях населения, попавшего под железный сапог захватчиков. За прапорщиком, как подсолнухи, поворачивались круглые стриженые головы солдат.

— Ваше благородие, а вот весна идет, сказать к примеру. Не слышно, замиряться будем, нет? Пахать бы надо, сеять. А кому? Дома одни бабы. Это не голодуха. В самый бы раз к севу замириться!

«Наивные надежды… Но как осточертела всем война!»

На Сергея смотрели десятки солдатских глаз. Что он может им сказать, чем утешить?

— Братцы, вы ж читаете листовки, я же знаю. Там правильно сказано: так быстро закончить войну едва ли удастся.

— Ваше благородие, а сколько, например сказать, нашего брата, ну солдата, убивают в день на фронте? Сказывают — тыщи.

— Этого нам с вами никто не скажет. Это секрет.

Ободренные дружеской улыбкой прапорщика, солдаты загремели скамейками, подъезжая ближе. Взводный офицер славился во всем полку мягким обращением с солдатами, разговаривает по-человечески — не как ротный подпоручик Смирнов.

— Ваше благородие, а правду говорят, будто нашим солдатам совсем нечем стрелять?

— Ваше благородие, говорят, кругом измена. Распутина, говорят, убили, когда он по прямому проводу с немцами разговаривал.