Кто-то из местных, охая и причитая, поднял мотоцикл, и Лека пошла дальше пешком, не слушая несущихся ей вслед воплей.

Шла, шаг за шагом, метр за метром, ни о чем не думая и ничего не замечая кругом.

– О господи, – ахнула Светка, когда окровавленная Лека вползла в школу, – что случилось?

Но она смотрела не на нее. Взгляд поймал синие испуганные глаза и уже не мог от них оторваться. Лека доковыляла до Дианы и начала говорить. У нее не было заготовленных фраз, и она не знала, ЧТО нужно сказать, но чувствовала, что если не скажет прямо сейчас, сию же секунду, то немедленно умрет.

– Мне жаль, – прошептала она, и почувствовала, как мокро стало щекам, – мне так жаль. Я хотела любить тебя, а причинила боль. Предала, надеясь, что ты примешь меня потом обратно. Выбирала, как будто ты вещь, и тебя можно выбрать из других. Обманывала честностью, которая была ложью. Я не прошу прощения. Я только хочу чтобы ты знала – мне так жаль, и так больно, что я сделала это с тобой. И мне очень больно оттого, что я ничего не смогу исправить. Просто хочу чтобы ты знала – я знаю, что виновата.

Ее шатало и крутило, и взгляд, взгляд все время убегал куда-то в темноту, а она хваталась за него как за последнее спасение.

– Я могу без тебя жить, – сглатывая и удивляясь соли собственной слюны добавила она, – но не хочу жить без тебя. И если бы я могла вернуть все обратно, я бы сказала, что мое сердце принадлежит разным людям, но душа и тело – только тебе одной. Мне жаль, Ди. Мне так жаль.

Она сделала еще вдох и пошла к выходу, шатаясь и цепляясь руками за стену. Она не ждала, что Диана остановит – не за тем приходила. Не ждала, что окликнет – даже боялась этого. Она поняла теперь: за любой виной следует искупление. И это то, что она должна будет пройти одна.

На улице Лека с трудом подняла руку и, всунувшись на заднее сиденье такси, назвала адрес.

– Может к врачу? – Спросил водитель.

– Может, – кивнула Лека, пытаясь улечься так, чтобы хоть немножко уменьшить боль.

Они ехали, машину потрясывало на кочках, а Лека лежала и думала, что все было правильно.

– Не наказание, а искупление, Саш, – прошептала она вдруг, – наверное в этом и есть вся разница.

Наказание – это легко. Тебя наказали, и вы словно в расчете, и все вычеркнуто, забыто. А искупление – это долго-долго жить с пониманием, ЧТО ты сделала, и что этого не справишь, и не вернешь назад. Боль на боль никогда не даст отсутствие боли. Она даст лишь двойную боль.

Лека почувствовала, как машина остановилась, и поняла, что все деньги остались в бардачке мотоцикла – в мокрых, облепивших тело шортах, даже карманов не было.

– Подожди тут, – сказала она водителю, – я вернусь, доедем до дома, и там заплачу.

– Не надо, – раздался впереди знакомый голос, – я сама ее отвезу потом.

Чья-то рука отдала водителю деньги, и распахнула заднюю дверь.

– Вылезай, – скомандовала Диана.

Лека выползла из машины и упала на Дианины руки.

– Ты… – начала она, но Диана перебила:

– Если ты думала, что я оставлю за тобой последнее слово, то ты глубоко ошибалась. Сначала мы вылечим твои раны, потом ты расскажешь мне, как умудрилась их заработать, дальше я расскажу тебе все, что я о тебе думаю, а уже потом мы подумаем, как нам жить дальше. Поняла?

Лека кивнула, глупо улыбаясь, и, опираясь на Дианино плечо, заковыляла к больнице.

Наказание… Искупление… Или… Прощение?

Может быть, в нем и было все дело.

Как знать.

…Что сделаешь ты, если прожив полжизни поймешь, что все, что ты делала, и к чему стремилась, было большой ошибкой?…

– А потом красная шапочка, мама и бабушка сели пить чай с пирожками, и жили долго и счастливо.

Женя откинула со лба мокрые волосы и посмотрела на две спящие мордашки, выглядывающие из-под легкой простынки. Поцеловала по очереди оба детских лобика, и, выключив ночник, вышла из комнаты.

– Заснули? – Спросила Кристина, когда Женя вошла на кухню. Она сидела за круглым столом и смотрела на нетронутый стакан холодного чая.

– Да. Эта жара кого хочет доконает, а дети, по-моему, еще тяжелее ее переносят.

Женя вытерла мокрое лицо полотенцем и тоже присела за стол. Вопреки надеждам, открытое окно не прибавляло свежести, а лишь впускало в квартиру еще больше влажного горячего воздуха.

Эта влажность очень напоминала балийскую, но не было в ней сладковатого аромата, и океанской соли, и многого-многого другого.