Возбужденно, отрывистыми фразами он рассказал свою печальную повесть. Он то ругался, то беспомощно разводил руками, словно спрашивая совета.

Кириля — так звали мужичонку — рубил лес на Мурманке. Кормили плохо, самому жратвы не хватало, не говоря уже о том, чтобы домой послать. Плюнул он на это дело и сбежал домой, чтобы хоть поле засеять. Пришел, а сеять нечем. Дома с голодухи все начисто поели — и ячмень и картошку, что на семена была оставлена. Детишки совсем хворые, хоть прямо на кладбище вези. И жена едва на ногах держится, еще из избы до хлева доберется, а больше никуда. Пробыл Кириля дома день-другой, и вот из волости человек приходит, обратно на Мурманку гонит. Говорит, рабочих рук там не хватает, поезда ходить не могут, потому что топлива нет. А Кириля ему — не пойду, и все. Человек из волости стращать начал, худо, говорит, будет тому, кто закон о трудповинности не признает. Но так ничего он и не сделал, оставил Кирилю в покое, ушел. Ну, думает Кириля, пронесло, больше не тронут. Да не тут-то было. Проходит еще день-другой, является в деревню продотряд. Сперва провели собрание, долго рассказывали о голоде в Питере да Петрозаводске. О том, что помимо внутренних и внешних врагов грозит Советской власти еще один враг — голод. Потом пошли по избам. Все амбары обшарили, чуланы обыскали. В амбарах хоть шаром покати, а в избах одни тараканы и детишки, опухшие с голоду. Конечно, у тех, кто побогаче, можно было кое-что найти, только искать надо было не около дома, а подальше, в лесу, где они свое добро схоронили. А у Кирили ни дома, ни в лесу — нигде ничего. Повертелись продотрядовцы, поглядели, хотели уже уйти, и вдруг одному из них вздумалось в закуток за хлевом заглянуть. А там теленок стоит. Только что из соседней деревни привели, родственники жены дали. Видит Кириля — заберут теленка. Схватил топор, встал в дверях хлева и кричит на всю деревню: не подходите, не то убью прямо на пороге! Сам топором машет. Продотрядовцы сперва наганы вытащили, но стрелять не стали. Думал Кириля, что его взяла, остался теленок, а тут кто-то сзади подкрался и вырвал у него топор. Теленка, правда, не взяли, а его, Кирилю, забрали. Выбирай, говорят, — или обратно на Мурманку пойдешь, или в тюрьму за саботаж. Жена без сил на пол свалилась, воет, детишки тоже ревут. Повели они Кирилю. Шли пешком. Хорошо еще, что ничего в деревне не нашли, а то бы пришлось продотрядовцам на себе тащить свою добычу. А так налегке шли. И вот вышли к реке. У продотрядовцев лодка была спрятана в кустах. Переправились через реку и стали устраиваться на привал. Один стал костер раскладывать, другой хвою рубить, а Кириле дали котелок и велели воды набрать. Стал Кириля набирать воду, а у берега вода мутная, тогда залез в лодку и оттолкнулся от берега. Течение сразу подхватило лодку, и поплыла она потихоньку. «Пусть плывет», — подумал Кириля и лег на дно. С берега заметили, стали кричать, угрожая, даже стреляли… Вот с тех пор Кириля и отсиживается в лесу.

— И домой не заходил? — спросил Васселей.

— Заходил. — Морщинистое лицо Кирили еще больше сморщилось. — Пришел, а дочь умерла. Будто кто мне шепнул, иди, мол, дочь хоронить. Похоронил ее ночью, а утром в лес ушел. Топор и нож взял с собой.

— Когда ты думаешь сходить в деревню?

— Чего ходить-то? Надо бы рыбы снести. Наловишь ее, а она тухнет. Соли-то нет.

Васселей достал из рюкзака мешочек с солью, хотел было отдать его Кириле, потом, подумав, отсыпал себе часть.

— Ты что это расщедрился? — воспротивился Кириля. — Разве не знаешь, в какой цене сейчас соль?

— Мы знаем все, — сказал Васселей, но, заметив, что это «мы» словно резануло Кирилю, поправился: — Я знаю все.

— Да, вы знаете, и вы поможете, — мрачно протянул Кириля. — Ну спасибо и за это. Как стемнеет, пойду в деревню.

Они договорились, что пойдут в деревню вместе. Кириля, правда, сначала возражал, говорил, что не хочет связываться с компанией, в которую входит Васселей. Но потом все же согласился провести Васселея в деревню. Он и сам был не в лучшем положении. Так что, в случае чего, могла быть помощь и от Васселея, у которого был револьвер.

— Ты только смотри ни в кого не стреляй. Просто так попугай, — попросил он Васселея.

В Юнтуойоки было всего с десяток изб, разбросанных вокруг небольшого озерка, из которого вытекала узкая и мелкая, лишь весной бурливая речонка. Васселей спрятался за ригой, а Кириля пошел разузнавать, что делается в деревне. Он долго не возвращался, и Васселей забеспокоился. Наконец Кириля показался. Он неторопливо направлялся к риге. Видимо, в деревне чужих не было.

Жена Кирили, высокая костлявая женщина в рваном сарафане, с растрепанными волосами, сидела на кровати, склонившись над чуть слышно попискивающим комочком, завернутым в шубу и одеяло. Увидев незнакомого человека, она отрешенно поздоровалась и начала плакать. Васселей подошел к кровати. То, что он сумел разглядеть в полутьме на кровати, заставило его отшатнуться. Из-под одеяла выглядывало что-то багровое, распухшее, бесформенное, совсем не похожее на детское личико. Васселей не мог смотреть и, отойдя, сказал:

— Ей жарко. Снимите одеяло.

Кириля погладил ребенка через одеяло и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Жена его уже, видимо, свыклась с мыслью, что и вторая девочка умрет, и свое материнское горе она изливала лишь в причитании:

Кириля вышел на крыльцо. Он был не в силах слышать душераздирающий плач жены. Запретить оплакивать еще живую дочь он тоже не мог.

Васселей стоял, стиснув челюсти. Если бы он мог хоть чем-то помочь… Он готов был на все. Но единственное, что он мог сделать, это схватить свой рюкзак и вывалить на стол все свои дорожные припасы. И он, не задумываясь над тем, что будет с ним самим, бездомным бродягой и изгнанником, сделал это как нечто само собой разумеющееся. Хозяйка восприняла это как что-то самое обычное. Даже не поблагодарив, она отломила кусочек хлеба, тщательно, стараясь не проглотить ни крошки, пережевала его и затем пыталась всунуть в рот больному ребенку. Ребенок вытолкнул изо рта жвачку и заплакал еще сильнее. Мать опять запричитала. Если ребенок отказывается от еды, значит, дело совсем плохо. Васселей прервал плач хозяйки весьма дельным замечанием, предложив убрать со стола съестные припасы: «Не дай бог, если кто вдруг придет». Хозяйка спрятала еду, опять не сказав Васселею ни слова благодарности. Да Васселею и не нужны были эти слова, ему было достаточно той благодарности, которую он видел в наполненных слезами глазах бедной женщины.

Васселея спрятали. Чердака в хлеве не было, но между крышей и потолком было свободное место, заваленное прошлогодними вениками. В вениках Васселей и нашел убежище. Сам хозяин решил пока не прятаться. В случае опасности он всегда успеет укрыться, говорил он, главное — не появляться в деревне.

Но Кирилю застали врасплох. Он настолько был подавлен своим несчастьем, что, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге появились два пограничника, Кириля от неожиданности лишь развел руками и испуганно пробормотал:

— Берите меня. Я здесь. Берите нас всех. И ее тоже, берите.

Он показал на больного ребенка.

— Зачем ты-то нам! — ответил один из пограничников по-фински.

Этот пограничник был из финских красногвардейцев. Кириля вспомнил, как его жена, не очень-то разбиравшаяся в том, что творится на белом свете, как-то удивлялась: «Все на этом свете перепуталось. Поди разберись… Финны за финнами гоняются, карел на карела идет, русские с русскими воюют». А на сей раз красный финн и русский большевик кого-то ищут вместе. Слава богу, не его, Кирилю… Кого же тогда?