Д'Артаньян сел против своего друга и отведал паштета. Он мгновенно удовлетворил свой аппетит.

– Мой дорогой друг, – заметил Пелиссон, – паштет великолепен, а вы его не едите. Это противоестественно, значит, у вас какая-то болезнь, она сожрет вас в неделю. Необходимо о вас позаботиться.

Д'Артаньян глянул на Пелиссона с вопросом.

– Позаботиться, – продолжал тот, – а может, и исцелить. Человек вашего размаха и ваших понятий не расстроится из-за каких-то пустяков, как это сделает чиновник в провинции. Уж я-то изучал жизнь, это были, если угодно, века мыслительных упражнений, у меня есть право говорить об этом. Кем бы я был сейчас, если б не женщины? Вне всякого сомнения, кардиналом. Вот недавно мне, скажем, предлагали править одной страной в Америке, где улицы мостят вместо булыжников слитками золота. Должен сказать, весьма практично. Но я отказался из-за пастушки, которая, кстати, великолепно готовит козий сыр.

И Пелиссон сглотнул свое проваренное согласно рецепту яйцо.

– Заботьтесь, насколько это возможно, о своих ногах и подражайте мне во всем остальном. Сперва это может показаться не очень заманчивым, но когда вы втянетесь, все будет великолепно.

– Я об этом подумаю, – отозвался д'Артаньян без радости в голосе.

– Ладно. А наши дела? Что вы мне о них сообщите?

– Наши дела?

– Да, да, наши дела.

– Скверно.

– Ага. Кардинал?

– Умер.

– Так, так. Я знаю. Ла Фон?

– Исчез.

– А папка?

– Не найдена.

– Крайне досадно для его святейшества, он изрядно потрудился с пером в руке, чтоб отредактировать все семнадцать тысяч статей договора.

– Досадно и для солдат, им все еще приходится воевать.

– Такова, мой друг, их профессия, так же, как моя – изобретать машины. Кстати, у меня есть идея, которая…

Идея Пелиссона была нарушена появлением прекрасной Мадлен, в обеих руках она держала по письму.

– Что это значит? – осведомился Пелиссон.

– Письмо для каждого из вас, господа.

– Приступайте, д'Артаньян, приступайте. Я пока кончу с телячьей вырезкой.

Д'Артаньян распечатал письмо. Всего три строчки, но сердце подпрыгнуло в груди

День: послезавтра. Время: десять часов вечера. Способ: Королевская площадь, зеленое перо на шляпе.

Мари.

– Добрые вести, д'Артаньян?

– Превосходные.

– В счастливый час! – отозвался Пелиссон, распечатывая одной рукой письмо, в то время как другая продолжала трапезу. Учтите, что телятина – жалкое блюдо, если нет приправ, а мне их как раз запретили, чтоб не горячить кровь. Но вернемся к механизмам. Представьте, я готовлю проект переправы через реки. Но не по мостам, а с помощью подземных галерей, которые проложат под руслом. Вы представляете всю выгоду этого предприятия?

– Нет.

– Приходится постоянно думать о войне, поскольку договор утерян.

– Разумеется.

– Мои подземные мосты, входы и выходы из которых знаю один только я, дезориентируют противника появлениями и исчезновениями войска.

– Вы величайший гений своей эпохи, мой дорогой Пелиссон.

– Дополнительная выгода: совершенно бесспорно, что в подземных ходах расплодится уйма кроликов. Жаркого у моих людей будет с избытком.

– Ну, а рыба?

– Об этом я тоже думал. Просверлив особые отверстия в потолке, мы получим щук, форелей, пескарей, уклеек.

– Ваша армия будет отменно питаться.

– Учтите еще напитки, которые мы будем подавать по специальным трубам, чтоб солдаты могли согреться.

– Замечательно. А что у вас в письме? Я вижу, вы его распечатали?

– Пустяки, – бросил Пелиссон. Король сообщил, что дает мне титул маршала Франции. Не знаю, замечали вы или нет, бывают особые годы для телятины, так же, как и для вина.

– Ну а 1643?

– Для телятины, по-моему, год сквернейший.

XXXI. ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК

Двумя днями позднее в десять вечера дворянин с зеленым пером на шляпе прогуливался по Королевской площади.

Вид у него был решительный. Но если б кто-то приложил ухо к его груди, он услышал бы, как неистово колотится сердце. А если б кто-то рискнул еще посмотреть на губы, он увидел бы, что они дрожат – вещь прискорбная, если тебя зовут д'Артаньяном. Внезапно на площади остановилась карета.

Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в черной перчатке.

Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!»

Д'Артаньян прыгнул в карету.

Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него не было.

Затем связали шелковым шнурком запястья – легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.

В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации.