— Поздняк мятаться, — разочарованно сказал Полтора.

Дядя Петя лежал, распахнув тулуп и лихо сдвинув шапку на затылок. Он был мертв, а в губах еще дымился прилипший окурок “Примы”.

— Съездили, бля, за дровами…

На столе лежал баян, на нем — рюмка, накрытая ломтиком хлеба.

Лицо Антонины распухло и почернело. Он плакала и смеялась. Пошла в сарай доить отелившуюся корову и пыталась повеситься. Теперь при ней постоянно кто-нибудь находился.

— А она не дуром, старая сука! — кричала Тоня, тыкая пальцем в Димку. — Теть Саню, подругу, забрала и Петра моего, как слугу себе взяли! Она его всегда понукала!

— Не греши, не греши, Антонина, — увещевали ее женщины.

— И меня до старости гнобила! Чтоб ты в гробу перевернулась, ведьма!

— Теперь она еще кого-то забрать должна, — говорили тетки в толпе. — По всем приметам так выходит…

Димка с Колей ездили в район, снова встречались и говорили с майором Магомедовым, забирали необходимые бумаги. А потом подумали и заказали в Гортопе две машины с углем. Они пришли через неделю. Хотели сразу выгрузить все возле старой кочегарки, но вовремя догадались, что его сначала разворуют, а потом будут продавать за “самокат” или “спрайт”. Однако грузчиков, чтоб разгружать машины не нашлось. Димка, Коля и Овик раскидали часть топлива по дворам самых немощных старушек, все остальное самосвалы сгрузили возле бывших гаражей правления.

Вечером под окнами конторы встали две убогих старушонки с санками. Казалось, если не выйти к ним, они постоят еще немного на морозе и уйдут назад.

— Надолго нас не хватит, — с печальной усмешкой сказал Коля. — Всю Россию не согреешь…

Сон почек

Димка покормил кошку бабы Кати, корову и ярочку с ягнятами. По дороге в контору печально замер возле заснеженного пространства, где когда-то находился их дом. Снежинки составляли комнаты и коридоры, в которых колдовали белые призраки. Он мялся, вздыхал, и вдруг в начале улицы послышалось что-то знакомое… Тогда тоже была зима, так же порхали снежинки. Они играли в царя горы. Его толкнули, он упал, ударившись головой, и в ней вздрогнуло что-то. Он так и остался лежать на спине, один, а с того конца деревни приближалась песня “Миллион алых роз”. Вначале послышались ясные хрустальные капли синтезатора, капли разных тональностей, а потом вступил глубокий голос певицы. Звуки приближались, наполняли собою все пространство, этот миллион алых роз под миллиардом парящих снежинок, над лежащим пацаном, все громче, наконец, песня замерла рядом с ним, и с этого момента печально затихала, удаляясь, замирая в застуженном динамике. Димка стоял на пригорке, который был когда-то горой, на которой он лежал царем и слушал эту песню. Капли ее звенели по ту сторону бытия. Память воссоздавала, а снежинки набрасывали перед его взором движущийся абрис невидимки: парень в длинном шарфе, в сапогах-дутиках, с хриплым магнитофоном “Романтика” в руках и с этой песней безумных роз. Вживую звучащая музыка приблизилась, медленно прошла мимо Димки и оглянулась с печалью. Он и не знает об этом, тот парень, которому суждено теперь идти с магнитофоном под снегом, мимо детства Димки.

По главной улице, бывшей Советской, проплыли снежные раструбы фар, самой машины не видно в снежной кутерьме. Наверное, привезли ночного гостя к старому карагачу.

Ветер сдувал снег и солому с крыши сараев.

Человек знает свое будущее, точно так же, как помнит свое прошлое, и может ошибаться в своем будущем, так же как и путаться в своих воспоминаниях.

— Ивгешка! — Димка почувствовал, что машина привезла Ивгешку, что она уже идет ему навстречу, и душа его сжалась от тревожного предчувствия.

— Ивгешка? — дрогнувшим голосом спросил он, увидев лишь темный сгусток высокой фигуры.

Замерли в кромешной тьме, почти плечом к плечу, и снова как летом неудержимо потянулись друг к другу, словно странные растения, призванные сплетаться на этой земле и прорастать плотью в плоть. Димка не был пьян и не болен, но впал в горячечное состояние, напрочь отключающее его из реальности жизни.

Во всей деревне не было света. На улице темно и неуютно, будто все вымерло, и остались они одни — Ивгешка и Димка, целующий ее у сарая, слизывающий с губ снег и соломинки. От нее пахло глубокой, церковнославянской древностью.

— Как темно. Отвыкла я, что ли?

— Света нет. Будка трансформаторная перегорела.

Димка подтопил печь в доме бабы Кати. Когда искал в чулане разжижку для угля, увидел за фляжкой с керосином уцелевшую бутылку “Мартини” и засмеялся.

— Ты чего?

— Мартини в керосине… У меня бутылка “Мартини” есть!

— Выпью, — сказала она. — Если ты будешь.

Димка заметил, что Ивгешка не называет его по имени, она с ним еще не определилась, не выбрала в нем что-то свое, что будет любить, понимать и принимать.

— Ивгеш, ты пока приготовь здесь чего-то, а я пойду баню затоплю.

— Хорошо. Я очень хотела помыться с дороги.

Димка подхватил топор и какое-то время ходил по двору в счастливом рассеянии, не зная, куда приложить себя. Потом вспомнил, что ищет что-то. Вспомнил, что ищет топор, и только тогда почувствовал его в своей руке.

Ивгешка привезла простой и вкусной еды с монастырского подворья. Они выпили и поели.

— Вот, Ивгешка, бабушка перед смертью тебе передала, — Димка протянул серебряный перстенек.

Она взяла, убрала куда-то в карманчик и ничего не сказала. Димку немного удивляло, как ровно отнеслась Ивгешка к смерти бабы Кати. Но он догадывался, что страдать и плакать она будет потом, наедине со своими родными воспоминаниями. Жаль, что Антонина дозвонилась до Ивгешки только после похорон.

Потом он вышел проводить ее в баню и уже пьяный открыл дверь гаража, в котором нетронутым лаком сиял “Урал” и гордо выпячивал парус ветрового стекла.

— Прокатимся? — усмехнулся он.

Ивгешка устало усмехнулась.