— Ох ты и невежа, Потап! Негостеприимная ты сволочь! — зычно восклицал меж тем хозяин, потряхивая кудрявой бородой и с интересом поглядывая на Данилу. Он шагал быстро, легко прыгая через поваленные стволы, — только теперь Данька разглядел у него за поясом ловкий лесорубный топорик, а на спине — тяжелую связку крепких березовых дров.

— Ты уж прости моего Потапку, добр человек! Непонятливый он у нас. Оставили мишку баньку топить, а он давай дурня валять. На дурака надеялись — а дурак-то поумнел! — Весело зубоскаля и подбрасывая на горбе березовую ношу, хозяин приблизился.

Данька разглядывал его исподлобья, разминая плечо: мужик был молод и весьма дороден: рубаха только не трещит на плечах, а шею из-за ушей видать, как говаривал покойный дед. Рывком низвергнув оземь загрохотавший ворох бревен, хозяин покрутил крупной головой, вытряхивая из кудрей березовую крошку, и троекратно чихнул, запрокидывая сожмуренную морду к небу, с удовольствием вытирая небывалым кулаком мокрую бороду.

— А-ар-р-чхи! Господи прости, а здоровым буду! А-а-ар-р-чхи! И вам благодать троекратно чихать! А-а… а-а… а-АР-Р-ЧХИ!!! Ох… полегчало. На здоровье чихнул — ровно чарочку глотнул! — Сожмурив курносую харю, лесоруб подмигнул серым глазом и протянул Даниле лопатообразную пятерню. — Давай-ка приподниму тебя, добр человек, а то вид имеешь как будто сонный. Добро пожаловать к нам на огонек, на добрый парок! Жрать будешь или бражку натощак предпочитаешь?

Данила уцепился за протянутую ладонь и тяжело поднялся на ноги — в ту же секунду дверь избушки разом отворилась, с лету ударив Даньку в изломанное плечо! Мигом слабея в коленях, он вновь завалился спиной о стену, краем глаза уловив сбоку мелькание влажных бедер и незагорелой девичьей попки, — Бустя! Прямо с порога прыгнула бородатому мужику на шею! Повисла, подогнув ножки и отчаянно вереща что-то про хитрых недругов в железных масках…

— Он это и есть, вражина подлючая! Из тех, что на починке у нас засели!

Услышав визг перепуганной Бусти, Данила криво ухмыльнулся.

— Вторая Смеяна, честное слово! — пробормотал он. — Сейчас попросит, чтобы мне оторвали голову…

— Хватай его, дядька Потык! — Соскочив в траву, Бустя вцепилась мужику в рукав, как звереныш блестя посветлевшими от ненависти глазами. — Это коганый, он по моим следам из починка дорыскал…

— Цыц, стрекоза! — Потык вдруг сдвинул брови и стряхнул с рукава раскрасневшуюся девчонку. — Не видишь разве — добрый человек в гости пришел! Без оружия, устал с дороги… Надобно гостю хлеб-соль предложить. Ступай-ка поищи чего на стол метнуть, Бустенька, да послаще! Постой… что там у тебя за грамотка — никак, Малкуша мне весточку прислала? Давай сюда… А теперь беги в домик, похозяйничай!

— Дюже озорная девка. На лицо красива, на язык — крапива! — весело пожаловался он Даниле, разворачивая в пальцах берестяной свиточек. Быстро, будто невнимательно пробежал взглядом по строкам. Не изменившись в лице, сунул за пазуху. — В добрый час к нам пожаловать, удалой молодец. Меня батька с мамкой Потыком нарекли, а тебя как звать-величать?

— Данька я. Коваль из Морама, — почти простонал Данила, чувствуя, как болезненный жар заливает ребра и растекается по руке до локтя.

— Неужто тот самый?! — Потык прихлопнул себя ладонями по бокам и вытаращил серые глаза. — Тот ли будешь Данька-коваль, который антавентову стрелу изобрел и в Престол-город ездил великому князю ее показывать?

— Не исключено, — выдавил из себя Данька, борясь с темью в глазах.

— Да ты совсем помертвел, добрый человек! — склонилось над Данилой перепуганное бородатое лицо. — Прости меня, дурня: не накормил, не напоил, а с вопросами подступаюсь! Ну… идем-ка банькой тебя полечим, дубовым веником почешем! — Подхватив в траве обмякшее тело гостя, Потык разом взвалил его на плечо — в меркнувших глазах Данилы криво отразились перекошенный от натуги курносый профиль хозяина, узкий фрагмент проплывающей сверху деревянной притолоки, пучки солнечных игл, слепящих из щелей меж досок, и по-прежнему недобрые девичьи глаза за дверью…

Кажется, от пульсирующей боли в плече он ненадолго потерял сознание — а проснулся уже на раскаленной, стонущей и звенящей от жара березовой полке… Уф-ф! — кисло-пахучая волна кваса желтой пеленой развернулась перед глазами, накрывая с головой, забивая глаза и уши радостными брызгами, ядреным духом перехватывая горло! Фыркая, слепо мотая головой, Данька завозился на горячих досках — и сразу широкая ладонь густого веника как лопатой накрыла его по черепу: лежи, не дергайся! — Киселем, киселем лежи! — пророкотал, содрогая стены, зычный голос, и тут же разом яростно зашипело из печи, повалило колючим хлебным паром.

— Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может — древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? — Куда там отвечать! — Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! — Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью — иначе спечешься, равно пирог с яйцами! — Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, — чтоб те черти так жигали на том свете! — Ха, черти тако-то не научены — по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой — ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…