Их осталось менее восьми десятков — беспощадных, храбрых до безумия, идейных анархистов-революционеров. Махно украшали четырнадцать ранений, полученных во время гражданской войны: «за счастье революционного крестьянства». Мрачный взгляд его темно-карих глаз сделался еще острее, и он никогда не менялся — даже при редкой улыбке батько. Смелости, честолюбия и энергии у него, как и прежде, было с преизбытком, но изменилась жизнь, изменились обстоятельства. В наступившей мирной жизни все эти «революционные» качества приложения не имели.

В Румынии батько и его отчаянную жену Галину Андреевну заключили в концлагерь. Спустя шесть месяцев — побег, в Польшу. Еще шесть месяцев они провели в лагере для интернированных. Затем камера Варшавской крепости. Здесь Махно стал отцом. Галина Андреевна родила дочь Елену. Через год и месяц семья Махно вышла на волю.

Еще раз его посадили в тюрьму в Данциге. Но это было последнее заточение. Из Германии Махно перебрался в Париж.

«Я обретаюсь нынче в Париже, среди чужого народа и среди политических врагов, с которыми так много ратовал», — писал Нестор Иванович в апреле 1923 года. Не было тачки, не было верных головорезов, да и вообще по сравнению с Гуляй-полем тут было скучно до отвращения.

— Разве это жизнь! — говорил он своей верной подруге. — Не жизнь — лягушачье болото. Париж, и только! Вот у нас на Украине… — и батько мечтательно прикрывал веки.

И он смирился. Все больше стал задумываться о душе, все чаще его встречали в церкви на рю Дарю.

Молился он горячо. О чем? Это знал лишь его исповедник.

* * *

Раскаялся ли этот полуграмотный политик и головорез? Отчасти этот вопрос проясняет Галина Махно:

«В 1917 году судьба свела меня с человеком, которого в своем воображении считала освободителем народа от царского гнета, Нестором Ивановичем Махно. Много мне с ним пришлось пережить всяких невзгод и сенсаций во время гражданской войны. Он, Махно, воссоединился с Красной Армией, и помню банкет в честь воссоединения Красной Армии с армией Махно. Я помню встречи с К.Е. Ворошиловым, С.М. Буденным. Затем Махно разошелся во взглядах и тактике и снова очутился в изоляции и воевал против Красной Армии и белой. Когда его армия была разбита и остатки ее разбежались, мы бежали в Польшу, там нас судили и выслали за пределы Польши. Мы очутились во Франции. В Париже белая эмиграция и петлюровцы встретили нас враждебно, ибо Махно не был в союзе с украинскими националистами и белогвардейцами. Пришлось нам в Париже очень трудно. С большим трудом Махно устроился простым рабочим в киностудию, а я определилась прачкой в богатый дом. Вот тут-то Махно и понял свою ошибку в анархизме».

Понял… Не поздно ли? Впрочем, раскаявшегося разбойника Христос на кресте простил.

Без покаяния не бывает прощения.

3

25 августа деникинские войска овладели Одессой. В тот же день Вера Николаевна записала в дневник: «Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда — еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе».

Спустя шесть дней новая запись: «Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там…»

18 сентября к Буниным заглянул знакомый по фамилии Кипен. Иван Алексеевич говорил, что русский народ — интернационалист. Кипен возражал. «Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у (белой) власти, тогда как она у… народа, вернее, простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? — евреи. Спекуляцией кто? — евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их…» (Дневниковая запись Веры Николаевны.)

Вечером того же 18 сентября в комнату Веры Николаевны кто-то постучался. Она открыла дверь и увидала военного, с красивыми густыми усами, умным лицом и обильной плешью. Щелкнув каблуками, военный представился:

— Пуришкевич, Владимир Митрофанович! Могу я видеть господина Бунина?

— Проходите, Иван Алексеевич скоро, вероятно, вернется!

Бессарабский помещик, монархист и один из основателей Союза русского народа, один из участников убийства Распутина, депутат трех Государственных дум шагнул в комнату.

— Я давно мечтал познакомиться с замечательным русским писателем. И вот, временно находясь в этом городе…

— Располагайтесь, как дома! Чай подать? Анюта, приготовь…

Пуришкевич поднял руку:

— Спасибо, но не надо! Мне некогда. Я хотел выяснить взгляды господина Бунина на некоторые основополагающие вопросы современности. Передайте ему нашу партийную программу. — Владимир Митрофанович протянул тонкую брошюру. — В ней два главных пункта — конституционная монархия и против евреев. Я надеюсь, он будет нам сочувствовать.

Вера Николаевна удивилась:

— Но Иван Алексеевич не антисемит! Да, кроме того, он человек не партийный.

— Теперь все должны быть партийцы!

— Он всего лишь поэт! Он чужд всему остальному…

— Очень, очень жаль. — Пуришкевич грустно посмотрел на Веру Николаевну. — А мне сообщили, что он желает вступить в Союз русского народа. Поэтому я и пришел… Что ж! Верните программу.

Он повернулся и быстро вышел. Ровесник Бунина, он погибнет па следующий год.

Вскоре пришел Бунин. Узнав о визитере, он пожал плечами:

— Зачем я понадобился Пуришкевичу? Если рождался когда- либо человек, далекий от всяческих групп, группировок и политических течений, то это — я. Лишь одного хочу в жизни — спокойно и свободно работать. А вот этого как раз я и лишен теперь…