Кондаков, усмехнувшись в пышные седые усы, отвечал:

— Много женщин есть на свете, но лишь к одной прикипаем сердцем, милый Иван Алексеевич! Я знаю и многое другое ваше и высоко ценю — и поэзию, и прозу.

— Что нового в нашем мире? — спросил Нилус.

— В нашем мире мало утешительного. Я не верю в прочность положения ни Деникина, ни Колчака. Я все чаще вспоминаю пророчество Жюля Мишле: для России двадцатый век станет катастрофой. Земля насытится кровью, а женщины убоятся рожать, ибо плоды их чрева обречены на муки.

У Бунина вытянулось лицо:

— Вот оно что! Оказывается, мы не вовремя появились на свет?

И вновь воцарилось долгое молчание.

За окном бушевала природа, пахло травами, беспрерывно гомонили птицы.

И все почему-то поверили в это жуткое предсказание.

Кондаков потянулся было за кусочком хлеба, лежавшим на серебряном подносике, но отдернул руку: это был единственный кусочек.

— Кушайте, Никодим Павлович! — стала просить Вера Николаевна. — У нас мука есть.

Кондаков помедлил, но, кивнув благодарно головой, стал по крошке отламывать хлеб и класть в рот, тщетно пытаясь скрыть лютый голод.

— Увы, — выдохнул он, — француз прав. Вы люди молодые, меня переживете. И вспомните меня лет через двадцать пять: Россия погрузится в кромешную тьму.

Говорил он спокойно и уверенно.

— Большевики — это наша болезнь. И болезнь тяжелая, тягостная, лихорадочная. Мы ее получили за наше российское благодушие, за неумение дорожить теми огромными благами, которые послал нашему народу Господь.

Он закрыл глаза, осенил себя крестным знамением и воззвал:

— Отец Небесный, пошли нам исцеление…

— Кто же исцелит нас? — спросил Нилус.

— Мишле говорит: спасение придет из-за моря.

Бунин кисло усмехнулся:

— Значит, доктор — иностранец?

— Да, значит, этот доктор — иностранец. И не надо от этого падать в обморок. Мы столетиями, как чумы, боялись иноземцев. Их не надо бояться. Их надо приручать. Пусть служат России. Это понимал Петр I. Он сумел заставить иностранцев и их капиталы служить на благо своей державы.

Бунин улыбнулся:

— Я все-таки верю в самобытное развитие России. Но у Мишле есть единомышленники. Помню первые дни марта прошлого года в Москве. Банки еще выдавали вкладчикам деньги. Я проходил Ильинкой, там у банка густая толпа ждет.

Тут же газетчик вечернюю газету предлагает:

— Купите, господин! Хорошие новости…

— Николай на трон вернулся?

— Нет, немцы Харьков взяли.

— Что же в этом хорошего?

— Эх, барин, лучше черти, чем Ленин. Это я вам точно говорю.

Вера Николаевна заварила крепкий чай и заботливо разливала его мужу и гостям. Редко вмешивавшаяся в споры, на этот раз вставила слово:

— Не пойму, чего мы все ждем в Одессе? Пока большевики опять вернутся? Уехали бы, попутешествовали по свету. Хоть в том же Константинополе перезимовать, а к весне большевиков окончательно разобьют, вот и вернемся по домам.

Бунин ничего не ответил. Было ясно, что этот разговор ему не очень приятен. Он отлично сознавал шаткость белого движения, неопределенность своего положения в Одессе.

— Меня приглашают преподавать в Кембридж и в Пражский университет, — сказал Кондаков, — я, наверное, уеду.

— А нам ехать некуда! — проговорил, раскуривая сигарету, Бунин. — Умом понимаю, что лучше сесть на пароход и помахать России платочком, а вот сердце говорит иное.

— Но уехать надо хотя бы для того, чтобы просто выжить, — заметил Нилус.

Скоро все они убедятся, что в XX веке выжить русскому человеку повсюду непросто — и на родине, и на чужбине.

Неужто прав Мишле?

4

Когда гости ушли, Бунин усадил Веру Николаевну возле себя на диванчик и ласково сказал:

— Я отлично знаю, что тебе, Вера, надоело жить в голоде и вечном страхе, мы уедем, но надо набраться терпения…

С несвойственной вспыльчивостью Вера Николаевна произнесла:

— Какого терпения? У меня оно давно кончилось. Прежде то и дело без нужды по белу свету носило, родителей и Москву месяцами не видела. Ведь деньги у нас есть, фамильное золото продадим. Года два спокойно проживем в Ницце или Каннах, да еще останется. Книги твои все время выходят, гонорары хорошие, вот и Горький платит…