Шрифт:
Извозчик долго чешет в потылице, затем мычит:
«Мм… Это мы вашу благородию… конечно… только дело к ночи…»
Генерал нетерпеливо топает ногой:
«Что ты мыкаешь! Везешь в Озерки?»
«Вашу сиятельству доставлю. Позвольте… чемоданчик подсоблю, сюды мы его определим. Вы уж, ваше сиятельство, нас обидеть не могите. Мы вас враз домчим».
Генерал садится, возчик трогает:
«Уух, кандальная, пошла! А ты, пьянь беспробудная, посторонись, куды кобыле под брюхо прешьсси, там твоего интересу нет. Ты лучше своей бабе под подол загляни, можа чего обнаружишь!»
Долго сдерживавшийся Толстой так и покатился со смеху. И все вслед за ним расхохотались.
Бунин с самым угрюмым видом продолжал:
— «Ваше сиятельство, вы на этого балухманного не обращайте внимания, он пыльным мешком ударенный».
«Ты, мужичок, что ж так ругаешься?»
«Нам, ваше превосходительство, без ругани никак не обойтись. Ругань у нас заместо покурить. Ах ты, гнида дроченая, куды в яму прешь! Я тебя, рожу дырявую… Ваше превосходительство,
я наш Елецкий уезд — во как, как свою бабу, вдоль и поперек изъелозил. Всю по статьям знаю! Завяжи мне сейчас зенки, так я вас все едино вмиг домчу».
«Ты, мужик, возле косогоров аккуратней».
«Это точно, не ходи по косогорам, сапоги стопчешь! Вы не сумлевайтесь, я двадцать годов дороги тут шлифую. Завяжи мне…»
«Смотри осторожнее!»
«Помилуйте, двадцать годов… Ваше дело сурьезное! За делом и в Москву невелик переезд, а до Озерков с ветерком донесу — не расплещу! Жисть у нас пошла приблизительная, ваше сиятельство. За овес — плати, за сено — отдай, не греши. Стоямши возле станции смерзнешься до очумения, в трактир зайдешь. Калачик с колбаской съешь да чайку выпьешь — гривенный и набежал, да половому — семик, за коня, что на дворе стоит, — алтын. Да городовому, этому статую бесчувственному, расход готовь… Ах, тпру, проклятая!»
«Что, что такое?»
«Тот самый косогор объявился».
«Осторожней!»
«Не извольте сумлеваться! Двадцать годов езжу».
«Смотри!»
«Опосля дождя тут оно точно, жидко…»
«Куда несет тебя? Держи! Что же ты, суконное рыло, коляску повалил?»
«Хоть зенки завяжи, тута… ммм…»
«Ах, черт! Ты кобылу лучше за хвост держи, раз за вожжи не умеешь!»
«Надо же… Позвольте вам подняться. Жидко здеся. Двадцать годов езжу! Остолбенение прямо нашло. Ах, вошь ты ползучая, а не лошадь, овсом кормленная. Как ты посмела их генеральское превосходительство в грязь положить?»
Хохот, аплодисменты заглушили рассказчика. Даже сдержанный на похвалы Бунину Дмитрий Сергеевич изволил улыбнуться.
— Сколько российский театр потерял в вашем лице, Иван Алексеевич! — воскликнул Алданов.
— Станиславский, поди, по сей день жалеет, что ты не поступил к нему в труппу, когда в десятом году звал он тебя, — добавила Вера Николаевна.
Потом допили шампанское, спела Линская:
Мой костер в тумане светит, Искры гаснут на лету; Ночью нас никто не встретит, Мы простимся на мосту.За роялем сидел Вавич, он же продолжил «Песней рекрута»:
Последний нынешний денечек Гуляю с вами я, друзья! А завтра рано, чуть светочек Заплачет вся моя семья…Это было истинной правдой: завтра, точнее — уже сегодня, ибо был второй час ночи, Михаил Иванович отправлялся в Америку. С синематографической фирмой «Голливуд» был заключен контракт.
— Условия контракта такие, что себе не верю, — смущенно сказал Вавич Бунину. — За съемку в двух фильмах должен получить целый капитал, до конца жизни хватит. Только боюсь, долго не проживу. Сердце стало шалить… Порой даже на сцене.
— Причина — шампанское?
— И это — тоже! Ведь я в театре начал работать с пятого года — в частной оперетте Тумпакова в Петербурге. Двадцать пять лет мне тогда было. Сразу же заметили, отовсюду приглашения посыпались — пел в «Буффе», «Паласе», у Блюменталь-Тамарина, Щукина, Зона… Одних граммофонных пластинок вышло более полутысячи. У самого Шаляпина, поди, меньше.
— В каждом доме звучал голос Вавича, сколько тайных и явных слез было пролито над бесподобными «Очами черными»…
— Да, Иван Алексеевич, был некоторый успех: и цветы, и тосты… И песни до утренней зари. И чувствовал себя прекрасно! А теперь… Хотя сборы делаю, а все равно живу как в провинции на плохих гастролях… Скучно мне без Москвы, Петербурга, Киева… Только и забываюсь во время пения. Как хороши русские песни!
Гости опять стали приставать к Вавичу:
— Михаил Иванович, спойте — прощальную.