Шрифт:
— Я не червонец, чтобы всем нравиться!
Он ненавидел всякую ложь и особенно корыстную, прибыльную, говорил брезгливо:
— Лгут только лакеи.
И я был в детстве и отрочестве правдив необыкновенно».
Он всю жизнь был правдив необыкновенно.
* * *
В ту ночь с 22 на 23 октября, когда ему исполнилось пятьдесят два года, когда чужое небо было залито могильной чернотой и даже звезды, словно провалившись в преисподнюю, не посылали свой мертвенный свет на далекую землю, Бунин записал в дневник слова, которые много объясняют в его характере:
«Тот, кто называется «поэт», должен быть чувствуем как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю, — он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки…»
2
В пятницу, 24 ноября 1922 года в русской православной церкви на улице Дарю горели свечи, красными звездочками светились у ликов лампадки и под высокий купол взлетали древние славянские слова — священник, псаломщик и шаферы отправляли древний чин венчания. Сочетались браком (теперь церковным) Иван Алексеевич Бунин и Вера Николаевна Муромцева. Было очень все трогательно, напоминало старую Русь, и у Веры Николаевны на глазах навертывались слезы.
Из церкви поехали на квартиру к Буниным — на «Яшкинскую улицу», как успел Иван Алексеевич прозвать рю Жак Оффенбах. «Честная компания» в лице Куприна, Бальмонта, Мережковских и Цетлиных разместилась за столом. Щедротами Марии Самой- ловны он порадовал гастрономическим изобилием. Нежнорозовая семга, свежая икра, жареные почки, померанцевая в запотевших графинчиках — все вызывало давно не удовлетворявшийся аппетит.
— Ты, Ян, на меня не сердись! — говорила Вера Николаевна. — Без церковного венчания какой брак? На Руси, помнишь, говорили…
Иван Алексеевич, смеясь, перебил:
— Помню! «Только Божье крепко»! У нас с тобой давно крепко.
В разговор вмешался Александр Иванович Куприн. Откусывая от большого куска мясо, он наставительно сказал:
«Быть тому так, как пометил дьяк»! За здоровье молодых. — Он поднял лафитник. — По Божьему велению, по царскому уложению, по господской воле, по мирскому приговору — пьем без уговору!
Засиделись до полуночи. Куприну до его квартиры было рукой подать. Цетлин, которую ждал у подъезда автомобиль, взялась доставить в родные пределы Бальмонта. Он никак не хотел садиться в авто, на всю улицу выкрикивал свои стихи:
— О, мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя! Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа…Шофер энергичным движением подсадил пиита в авто.
Через несколько дней после описываемых событий Бунин получил письмо от своего старого друга Шмелева. Он пережил страшное потрясение — гибель любимого сына, офицера белой гвардии, расстрелянного в Крыму красноармейцами. Шмелев писал из Берлина 23 ноября: «Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, — ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, — пристали мы в Берлине 13-го (нового стиля) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть — все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно — колом или поленом. Четверть процента остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся… Но это невероятно. Всего не напишешь… Осталось во мне живое нечто — наша литература, и и ней — Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что, может, и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы…
Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровской и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло — новую буржуазию. «Нэп» живет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно…»
Бунин сразу же ответил: приезжайте к нам, как-нибудь устроимся. После многочисленных и утомительных хлопот Иван Алексеевич получил для Шмелева и его жены визу на въезд во Францию. Седьмого января двадцать третьего года в «дипломатической вализе» она была отправлена в Берлин. Иван Алексеевич ходит по издательствам — пытается уговорить напечатать книги Шмелева, организует для него вечер, вместе с Верой Николаевной собирает деньги — «первое пособие».
Подобно Бунину, именно на чужбине великий дар Шмелева достигнет своих вершин.
3
В начале зимы в Париж приезжал Московский Художественный театр. Бунин смотрел на сцену, и в его глазах стояли слезы: все так напомнило старую Москву.
«В театре было очень хорошо, — записала в дневник Вера Николаевна. — Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь, старая, древняя наша сильно разволновала его».
Куда русские люди ездят после театра? — весело спросил довольный горячим приемом публики Москвин. — Правильно, ужинать!