Шрифт:
— Все первоначально оцепенели, потом разразились громом аплодисментов. Ах, Ян, какой ты был восхитительный! Я сразу в тебя влюбилась…
— Зато когда я подошел в тот вечер к тебе… В столовой, помню. Как ты мне дерзко отвечала!
— Это от смущения. Но пригласила в гости — в ближайшую субботу. Надо правду сказать, ты в то время от светского образа жизни выглядел не очень свежим: лицо усталое, мешки под глазами…
— Даже твоя мама противилась нашей дружбе, полагая меня этаким российским Дон-Жуаном.
— Сознайся, у дам ты пользовался успехом!
Все хохотали, а Верочка Зайцева погрозила пальцем:
— Иван, ты был известным ветреником! Да и то: молодость, литературный успех, завидные гонорары.
Бунин вдруг стал серьезным:
— Но только с Верой мне было хорошо, с ней я никогда не скучал. Когда я ожидал какую-нибудь гостью, то всегда предупреждал близких. И они часа через полтора после ее прихода стучали ко мне в дверь и требовательно заявляли: «Иван Алексеевич, к вам пришли… Ожидают!» Вот свидание и прерывалось. А с Верочкой— ах, всю жизнь мне хорошо!
И он нежно прижался к щеке любимой подруги.
Борис Константинович весь обмяк:
— Куда вся эта счастливая жизнь исчезла? Словно сразу провалилась в какую-то жуткую преисподнюю. Словно черти заговор на нас сотворили.
Он перекрестился и продолжал:
— Живем по-собачьи, скверно. Про Россию и говорить нечего— стала нищей, интеллигенцию истребляют, командуют повсюду инородцы. Жизнь исчезла, остались — Троцкие, стучки, Зиновьевы, коминтерны, трудовые повинности.
И что любопытно: все те, кто вчера горлопанил о свободе и равенстве, добравшись до корыта, тут же прочно забывают всяческий стыд и совесть.
Вспомнился мне эпизод про Андрея Соболя. Ты слыхал, Иван, о таком? После Октября он стал довольно известным литератором. Но еще чуть не с детских лет боролся с самодержавием. В нежном возрасте умудрился попасть в сибирскую ссылку — это его воспитывали «царские сатрапы». После Октября продолжили воспитание его единоверцы из ЧК— замкнули в камеру одесской тюрьмы.
Мне жалко его стало, все-таки знакомые. Дернуло меня после одного из совещаний к московскому «генерал-губернатору» Каменеву обратиться. Надо помочь, всю молодость отдал борьбе за дело освобождения…
Лев Борисович смотрит на меня подозрительно:
— Это какой? Который роман «Пыль» написал? Плохой роман, пусть посидит.
Вспылил я, крикнул ему в лицо:
— Но ведь уже семь месяцев сидит, неизвестно за что!
— У нас невиновных не сажают!
Направился важно к выходу, плюхнулся в ожидавший его автомобиль и укатил в сторону Кремля…
Все долго молчали. Настроение опять стало тяжелым — лучше не затевать этих разговоров, не травить душу. И лишь Бунин глухо отозвался:
— С каким звериным остервенением рушили и продолжают рушить Россию. За что? За то, что всем, кто хотел и умел трудиться, она была добрым, сытным домом?
Никто ничего не ответил, ибо перед жестокостью и глупостью разум замолкает.
И все-таки — за что?
6
16 февраля 1924 года парижский «Саль де жеографи» принял и свое чрево столько народа, сколько в него, наверное, никогда не набивалось. Здесь проходил вечер «Миссия русской литературы». Афиши украсились именами Дмитрия Мережковского, Ивана Шмелева, Павла Милюкова, Николая Кульмана и других.
Но многие пришли только для того, чтобы услыхать великолепного и страстного оратора — Бунина. Громом аплодисментов встретили его появление на сцене. Он вышел вперед, к самой рампе— легкий, изящный, вдохновенный.
— Соотечественники…
Он произнес только это слово, и голос его сорвался. Он попытался справиться с волнением:
— Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека…
В зале повисла мертвая тишина. Бунин явственно слышал, как кровь стучит в его висках. Он наполнился решимостью, голос взлетел под высокий потолок:
— Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал и таил ненависть к своему бывшему господину и вообще к господам. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всяческого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе и знамя их было и есть интернациональное, то есть претендующее быть знаменем всех наций и дать миру, взамен синайских скрижалей и Нагорной проповеди, взамен древних божеских уставов нечто новое и дьявольское, — Бунин перевел дыхание.