Шрифт:
— А супруги Бунины едут? — спросил Станиславский. — Вот и отлично, тогда и я поеду.
Они набились в одно такси: Москвин, Бунины, супруги- художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Поехали есть «луковый суп».
— Как когда-то в Москве на дне рождения Станиславского, — тихо и задумчиво произнес Москвин, обращаясь к Бунину.
В ресторанчике было дымно, шумно и весело.
— Иван Алексеевич, — играя переливами рокочущего баритона, говорил Константин Сергеевич. — Вот взяли бы и написали для нас пьесу. Играть звал вас — вы отказались, хотя актер из вас вышел бы великолепный. Давайте пьесу — поставим как нельзя лучше!
Бунин отшучивался. Разъезжались по домам через уснувший город уже за полночь. Утром, когда еще Иван Алексеевич спал, приходила Книппер-Чехова. Она сидела с Верой Николаевной, пила кофе и вспоминала Ялту, Антона Павловича…
На другой день к Бунину пожаловал другой мхатовец— Василий Васильевич Лужский. Он много рассказывал о Николае Дмитриевиче Телешове, с которым близко знаком и который просил передать Ивану Алексеевичу привет.
— Скажите ему и мой поклон, — сказал растроганный Бунин.
Когда гость ушел, он долго сидел, задумавшись. Все эти встречи разбередили ему душу.
— Надо же, — обратился Бунин к жене, — скоро они будут в Москве… А когда мы будем? В новом году?
В ночь с 31 декабря на первое января они возвращались пешком из гостей. Когда проходили через «русский мост», носивший имя Александра III, часы на башне вдруг глухо ударили — было ровно двенадцать. Бунин удивился такому совпадению и произнес:
— Может быть, и впрямь в новом году будем вновь в Москве?
4
В январе 1923 года приехал, согретый заботами Бунина, Шмелев. Привез письмо от писателя Бориса Зайцева. Его Иван Алексеевич считал своим «сватом». Именно в доме Зайцева познакомился в 1906 году с Верой Николаевной. Зайцев писал о своем бедственном положении, о том, что хотел бы выбраться из Берлина в Париж. И вновь начались долгие и трудные хлопоты — французские власти опустили шлагбаум перед беженцами, считая, что и тех, кто уже обосновался, слишком много.
Испробовав все испытанные способы, Иван Алексеевич пошел на крайний шаг. Он написал влиятельный даме — С.Г. Пети, супруге секретаря Елисейского дворца.
«Дорогая и уважаемая Софья Григорьевна, прибегаю к Вам с покорнейшей просьбой. Писатель Борис Константинович Зайцев с женой и дочкой (11 лет), как Вы, вероятно, знаете, в Германии (Ostseebad Prorow bei Haneman) [3] и всеми силами рвутся оттуда вон, что как нельзя более понятно. В Италию их не пустили, не дали визы — у них «красные» паспорты (хотя сын жены Зайцева от ее первого брака расстрелян большевиками). Нельзя ли их пустить во Францию? Мы зовем их к себе на дачу в Грас, которая снята у нас до 10 октября. Не пишу Евгению Юльевичу, щадя его отдых. Но если возможна виза, не будете ли добры передать ему мой сердечный привет и мою просьбу за Зайцевых? Зайцеву лет 40,— кажется, 41,— его жене, Вере Алексеевне, лет 45, дочке Наташе, повторяю, 11. Русские, православные.
3
Западный берег, у Ханемана (нем.)
Простите за беспокойство. Целую Ваши ручки, передаю поклон Веры Николаевны. Где Вы? Мы существуем слава Богу, у пас гостят Шмелевы, в двух шагах — Мережковские. Преданный Вам Ив. Бунин».
Письмо было написано из Граса, куда на лето неизменно стали приезжать Бунины. Шел июль 1923 года. 31 декабря Бунин встретил прибывших в Париж Зайцевых.
5
Борис Константинович похудел, стал костистее, взгляд сделался печальный, голос тише.
Бунины стали звать их к себе — отпраздновать «басурманский» Новый год.
— Не до этого! — вздохнула Вера Николаевна Зайцева. — Настроение погребальное, не до шампанского…
Зайцев согласно кивнул головой:
— Лучше завтра. Если позволите, придем к вам на обед.
— Вот и отлично! — хлопнул в ладоши Иван Алексеевич. — Будем пить водочку и петь песни — наши, русские, подблюдные. Верунчик, готовь праздничный обед в честь наших сватов.
На другой день собрались все вместе: как некогда прежде, на Поварской. Вера Николаевна вспоминала ноябрь 1906 года.
Взбежав на четвертый этаж дома, в котором жили Зайцевы, она увидела в кабинете хозяина множество народа. Сидели на тахте, на стульях, на столе, даже на полу. За маленьким столом, освещенным электрической лампой, неловко примостился Викентий Вересаев и, утупившись в рукопись, что-го невнятно бубнил.
Затем его сменил Бунин- легкий, изящный, уверенный в себе. С какой-то ясной и светлой печалью он читал свои последние стихи:
Растет, растет могильная трава. Зеленая, веселая, живая. Омыла плиты влага дождевая И мох покрыл ненужные слова. По вечерам заплакала сова, К моей душе забывчивой взывая, И старый склеп, руина гробовая, Таит укор… Но ты, земля, права! Как нежны на алеющем закате Кремли далеких синих облаков! Как вырезаны крылья ветряков Я За темною долиною на скате!