Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.

— Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… — вступился Станиславский. — У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?

Бунин поднялся со стула. За столом воцарилась тишина. Ведь почти каждый сидевший за столом считал себя чуть ли не лучшим другом Горького. И каждый закрывал глаза на его «мелкие недостатки», относя их на счет плохого воспитания.

— В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова — великая Ермолова и уже старая в ту пору! — поднялась па сцену к Горькому. Она поднесла ему чудесный подарок — портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису.

Ермолова смутилась, растерялась. На глазах у нее навернулись слезы:

— Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…

Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого завета:

— «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»

И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.

Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» — своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…

Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.

Наконец Коненков примиряюще произнес:

— Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.

— Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, — сердито сказал Шмелев.

— Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».

— Задним умом все крепки! — усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. — Понятливу девку недолго учить.

— Пошло дело на лад, и сам тому не рад, — не удержался, вставил Бунин.

— Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.

— И так все ясно! — уверенно сказал Москвин. — Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…

— Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! — воскликнул Коненков.

— Все они, «идейные борцы», террористы! — буркнул Иван Алексеевич.

Станиславский требовательно повторил:

— Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!

— Чудный вечер! — искренне сказал Бунин. — Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.

— Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания, — грустно усмехнулся Станиславский, — «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!

Гости потянулись к выходу.

Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.

— Почему мне, дорогой Фирс? — наклонился к лицу Василия Бунин.

— Ты, золото, человек необычный! — важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: — Внучка у меня на руках, Ален- ка. Сирота. Вот и выправляю ее.

6

Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую:

— Мои кони — звери!

Путь ближний, дорога наезжена. Кони, под рукой опытного кучера, неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.

— Станиславский прав, — сказал Бунин. — Всех нас ждет нечто ужасное. Сердце мое чует. А кругом — поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?

— Завтра поворотный день, — медленно произнес Шмелев. — Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут.

Прощаясь, сказал:

— А вы, Иван Алексеевич, мой должник.

— ?

— Я у вас дома раз пять гостевал, а вы у меня ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком — номер семь.

— Я вам перед выездом протелефонирую. Какой ваш абонент?

— 464-81, он есть в справочной книге. Я за вами лошадей пришлю.

— Не беспокойтесь, сам доеду.