Опекун, старший подмастерье, хорошо обходился с учениками. Он еще не забыл тяжелую руку хозяина, и ему не хотелось тотчас же дать почувствовать ученикам тяжесть своей руки. У него еще не было уверенности, для кого он старается, играя роль хозяина, ведя дело и добиваясь его процветания.

Вот стоит свежеиспеченный подмастерье Станислаус. Обер-мастер протягивает ему руку. В эту руку Станислаус кладет накопленные за несколько месяцев сбережения из скудных заработков пекарского ученика.

— Спасибо многоопытным мастерам нашего союза, и пусть пьют себе на здоровье водку, поставленную им новым подмастерьем!

Станислаусу пришлось взять взаймы у своих товарищей, чтобы устроить для них маленькую попойку. Людмила добавила кое-что из кассы булочной. Она показала, что умеет не поскупиться, когда речь идет о таком человеке, как Станислаус.

На столе, на котором недавно лежало тело отравившегося газом пекаря Клунтша, мелькали пивные кружки и водочные рюмки.

— Да здравствует Станислаус, наш благородный и щедрый друг!

Станислаус поклонился.

— Да здравствуют угнетенные ученики во всем мире!

Этот бледный Станислаус оказался первоклассным оратором.

— Браво! — воскликнул один ученик. — Тебе надо вступить в Союз социал-демократической молодежи.

Станислаус пропустил эту реплику мимо ушей. Он был в ударе. Пиво и водка придали крылья его речам. Он говорил о том, что верблюды стоят больше, чем пекарские ученики, и что их больше любят. Сплошные загадки. Товарищи не перебивали Станислауса. Они не могли его понять. Он не только изнасиловал пасторскую дочку, но его заставали иногда за чтением книг. Он добровольно подвергал себя такому мучению, никакой учитель не принуждал его!

Станислаус вдохновился. Он даже вытащил из-за пазухи какие-то исписанные листки. И все ученики убедились, что он читает настоящее стихотворение, такое же, как в школьных хрестоматиях. Стихотворение было длинное. Длинное, как «Песня о колоколе», которой не было конца и из-за которой школьникам нередко здорово попадало. Станислаус читал и все сильнее распалялся. Под конец он заклинающе поднял руки. Упаковочная бумага, на которой было написано стихотворение, упала на пол, как падает с дерева увядший лист.

— Аминь! — сказал кто-то из учеников, когда Станислаус сел.

Старший мастер изрек, отдавая Станислаусу дань удивления:

— Ты мог бы сложить стишок для нашей витрины. Мы выпекаем теперь грахамский хлеб для диабетиков. Надо сделать ему рекламу.

Станислаус сразу предложил: «Диабетики, сыты будете, отбросьте страх! Для вас в пекарне Клунтша хлеб грахамский есть всегда!» Или что-то в этом роде.

Мастеру стишок не понравился.

— Клунтш-то ведь на том свете. Хозяйство ведется больше от моего имени, — сказал он.

Пирушка закончилась песнями и пляской. Распевая на все лады, ученики подхватили друг дружку и закружились. Пекарские фартуки развевались в вихре танцев: «Мой попугай не ест крутых яиц…» и «О донна Клара…» Топот и визг, саксофон и тромбон. Каждый старался изо всех сил.

Людмила увела Станислауса, нетвердо державшегося на ногах. Она проявила чисто материнскую заботу. Станислауса сильно шатало. С пивом и водкой он еще справился бы, но вот танцы!

И у Людмилы все в голове перемешалось: она потащила Станислауса не в его каморку, а в свою комнатку. Станислаус сел на корзину, в которой лежали вещи Людмилы. Корзина скрипнула.

— По-моему, это не моя клетушка.

— Не твоя. Но надо же тебе хоть немного меня защитить. Вот уже две ночи, как мне снится мертвый хозяин. Можно подумать, что я чего-то не доглядела на похоронах.

Ладно, Станислаус посидит здесь на корзине. Пусть только появится мертвый хозяин. Станислаус поискал палку, не нашел и взял у Людмилы зонтик.

— Ну-ка, где мертвецы? — Ему рисовались совсем другие мертвецы, тех он рад был бы наградить тумаками.

Людмила не успела улечься, как Станислаус уже заснул на своей корзине.

— Станислаус, Станислаус!

Он вздрогнул и проснулся.

— Что? Где покойник?

— Ты никогда не схватишь его, если будешь там сидеть. Ко мне в постель он является.

— Людмила, ты путалась с хозяином?

— Самую чуточку. Он был такой печальный. Как раз в ночь перед его смертью. Он лежал здесь и плакал. Я гладила его. Что мне было делать?