— Да, да, ты со всеми добра, Людмила.

— Моя мама как-то сказала, что я была бы хорошей сестрой милосердия.

— Ты когда-нибудь была в комнате пастора?

— Как я могла туда попасть?

— Входят и говорят: «Прошу уделить мне несколько минут, мне надо поговорить с вами».

Ночь прошла в разговорах. Под утро Людмила стала терять терпение.

— Вот что, Станислаус: мне сделали предложение. Один человек хочет на мне жениться. Он уже пожилой.

— Ты давала объявление в газету?

— Нет, через газету можно здорово влипнуть. Тетя моя так сделала. Но ей прислали жениха, который только с виду был мужчиной.

— Наверное, гермафродит?

— Он пел красивым высоким голосом, как у женщины.

Пустая болтовня, но Людмила все же вернулась к своей теме.

— Я все-таки, наверное, соглашусь и выйду за пожилого. Молодые не умеют ценить.

— Ты совершенно права. В конце концов, ты можешь помочь старику сойти с лестницы и проводить его наверх, и таким образом ты совершила бы сразу два добрых дела.

Видно, этот Станислаус и впрямь не годится для любви. Конечно, чистейшее вранье, что он обесчестил пасторскую дочку.

Людмила уснула. Можно обойтись и без защитников от мертвецов. Станислаус тоже уснул, держа на коленях зонтик Людмилы.

Опекун разбудил учеников. Он постучал в дверь каморки Станислауса. Никто не откликнулся. Мастер заглянул внутрь. Станислауса на кровати не было. Бог его ведает, где уснул этот пьяный подмастерье, этот поэт.

Опекун постучал в дверь Людмилиной комнаты; сначала потихоньку, потом бесцеремонней. В ответ услышал двухголосое: «Да, да!» Первый голос принадлежал Станислаусу, второй — Людмиле. Опекун чуточку приоткрыл дверь. Имел он на это право? Разве Станислаус не подмастерье, который волен делать, что хочет? Опекун увидел Станислауса, сидящего с зонтом на Людмилиной корзине. Он закрыл дверь.

На первый заработок подмастерья Станислаус купил себе новые брюки лимонно-желтого цвета с манжетами — последний крик моды. Новые брюки были необходимы.

В воскресенье, под вечер, он позвонил у пасторских дверей. Кухарка открыла дверь и попятилась.

— Вы?

— Я прошу пастора уделить мне несколько минут для разговора.

— Боже вас сохрани! На вас здесь смотрят как на дикого пса мясника Хойхельмана, — шепотом сказала кухарка.

Станислаус настаивал.

— Мне нужна справка.

— Приходите через час. Господин пастор отдыхает после проповеди.

— Благодарю. — Станислаус поклонился.

— Да поможет вам господь бог! Через несколько дней я ухожу отсюда, — сказала кухарка.

— Вы больше не видели своего моряка?

— Нет, я его не видела.

— Да не покинет вас господь!

Через час Станислаус снова пришел. Дверь открыла пасторша. Песик Элиас приветствовал Станислауса восторженным визгом. На лице у пасторши сквозь суровость мелькнуло удивление.

— Вам по церковному делу?

— По весьма даже церковному.

— Это касается вашего покойного хозяина?

— Нет, это церковное дело касается больше меня самого.

Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Это тут, стало быть, он не раз чувствовал, как от радости сердце прыгает в груди. Несколько книг из тех, что стояли на полках, побывали у него в руках. От страниц их веяло ароматом дикой розы.

Его попросили в кабинет пастора. Пастор, теребя свой крахмальный воротничок, шел навстречу Станислаусу, черный и важный. Он словно не видел приветственно протянутой руки Станислауса и лишь слегка наклонил голову, здороваясь.

Тогда и Станислаус поздоровался легким кивком головы.

В пасторском кабинете пахло старыми книгами и святостью. Пастор опустился в кресло. Станислаус стоял, сесть его не пригласили. Иисус на знаменитой горе тоже сидел, а все, кто к нему приходил, стояли вокруг.

— Рад вас видеть, дорогой друг.

— Я тоже рад, — сказал Станислаус.

На лбу у пастора залегла складка.

— Если мое отцовское сердце меня не обманывает, то вы пришли просить прощения за свой неблаговидный поступок. Но это уже не в моей власти, мой юный друг. Как отец опозоренной дочери, я могу все простить, но грех… грех… — Пастор встал, и лицо его налилось кровью. — Грех может простить только господь бог, если ему будет угодно…

Под сильным ветром этой речи свежее мужество Станислауса усохло. Он помедлил с ответом.

— Да? — требовательно вопросил пастор.

— Я не обесчестил.

— Что же в таком случае?

— Я целовал ее, она — меня.

— А дальше?

— Больше ничего.

— Вы не пытались… В некоем письме речь шла о ребенке, мой юный друг.

— Это потому… Мы разошлись в мнениях, бывают ли дети от поцелуев или не бывают.

Пастор круто отвернулся. Плечи у него содрогались. Черные пуговицы на его сюртуке прыгали вверх и вниз. Плачет он или смеется? Плачет, конечно, скорбя о греховности мира. Пастор повернулся лицом к Станислаусу, прижимая платок к густо покрасневшему лицу. Он протянул Станислаусу руку.