Станислаус не взял рубашки ее мужа. У Станислауса их было четыре, четыре рубашки на месяц, по рубашке на неделю. Вдова обиделась.

Желания преследовали ее, они не позволяли долго помнить обиду. Однажды за завтраком она сказала, что со стены прямо на ее кровать упал портрет мужа.

— Говорят, что это какая-то очень серьезная примета, когда портрет усопшего соскакивает со стены.

Он не рад был, что она забыла обиду. А ему так хорошо думалось о каналах на Марсе! В его воображении они являли собой технические сооружения человеческих существ. Быть может, на Марсе нашелся бы человек, который понял бы его.

— Вы со мной согласны? — спросила она.

— Да, — сказал он просто, все еще думая о каналах. Но посмотрев в ее серые глаза, он спохватился. Ведь она имела в виду упавший портрет. Он предложил вбить костыль на то же место.

Она смотрела, как он это делает. Он стоял на ее кровати. Костыль был огромный, ибо ему приходилось выдерживать тяжесть большого мужского портрета. Станислаус не мог себе представить, каким образом выскочил из стены этот костыльм-гигант.

Матрац был очень мягкий. Он покачнулся, когда Станислаус собирался соскочить на пол. Станислаус не смог удержаться на ногах и упал на постель. Пекарша так испугалась, что и сама упала туда же. Упала так неловко, что он испугался. Он увидел над собой ее блудливые глаза, из которых глядела похоть. Дыхание ее пахло изюмом. Он поднял молоток:

— Прочь!

Она вскочила, бросилась к окну и закричала на всю улицу:

— Помогите, помогите, он бросился на меня с молотком!

Станислаус не стал дожидаться, пока добрые соседи прибегут на помощь.

Станислаус кочевал из города в город, и нигде его не ждали. Он был точно хохлатый жаворонок, который зимой залетает на незнакомые каменные улицы, склоняет головку набок и смиренно ждет, не упадет ли около него что-нибудь из отбросов. Но пусть хоть на час выглянет солнце, и он вспомнит сладостно-грустную весеннюю песнь. Он будет петь ее на согретой солнцем каменной тумбе, исполнится тоской по простору степей, обретет легкость и крылатость и улетит, пусть даже зима уже в третьем городе заставит его спуститься на землю. И снова ищет жаворонок поддержки и ждет, ждет предвестников весны.

Так проходила двадцать четвертая зима Станислауса. Вокруг него велись битвы, кто-то их выигрывал, кто-то проигрывал. Выигрывали, орудуя ложью и хитростью, такие господа, как те, что бывали в кафе Клунтша. Станислаус всегда относился к ним с неприязнью, хотя после ночных попоек они обычно оставляли ему чаевые. Типичным для них был, например, граф Арним, надушенный стрелок, неумолимый гонитель тех, кто собирал валежник и чернику. Но когда он и ему подобные снимали пиджак, оказывалось, что на брюках у них не хватало пуговицы.

Станислаус собирал знания, как хохлатые жаворонки собирают зимой корм. Он мечтал о тепле всепонимающей дружбы, как жаворонок о летней степи, и ни минуты не подозревал, что принадлежит к числу тех, кто допускает существование чудес.

Из своих книг он вычитал, что тайные силы, которыми он так гордился в свои мальчишеские годы, были не чем иным, как умением слегка помистифицировать знахарскими фокусами, известными с древних времен и действующими на тех, кто в них верит. Но что это за сила, которая опять и опять рождает в нем короткие стихи, а когда они написаны — чувство счастья и освобождения, точно он вырастил деревце или в руках у него расцвел цветок? Неужели и это знахарские фокусы и обман? Ну может ли быть ясность в Станислаусе, если нельзя объяснить того, что в нем происходит?

Сквозь сухую траву придорожных канав пробивались к свету зеленые травинки. Солнце грело, воздух был мягок и многоцветен, пели птицы, и ветер нес в себе первые ароматы полей и лесов. Станислаус беспричинно радовался жизни. Он прикладывал ухо к дереву и кивал, бросал вслед взлетевшей птичке:

— Скоро праздник!

В канаве сидел человек, он весь сотрясался, как сотрясается под порывами ночного ветра летнее дерево. У этого человека была чудовищная трясучка. Мог ли Станислаус, в котором пела и цвела радость, пройти мимо?

— Поел ядовитой травы, что ли?

Паралитик попытался взглянуть на него, но глаза его дергало в разные стороны. Его слабая благодарная улыбка была как скачущий луч солнца на волнах. Трясущаяся рука его взметнулась вверх, пытаясь показать на рюкзак Станислауса, до отказа набитый книгами. Станислаус порылся в своем узелке, ища какой-нибудь еды. Паралитик вздохнул, откусил от хлебной корки и несколько поутих.

— У тебя трясучка?

Паралитик улыбнулся:

— Бродяга?

Станислаус пожал плечами.

— Почти что бродяга.

Съев хлебную корку, паралитик откинулся на спину, закрыл глаза и засопел, запыхтел, как собака, обнюхивающая сонный воздух, и вскоре захрапел.

Станислаус, слушая жужжание сытых весенних мух, набил трубку. Рука храпящего паралитика легла ему на колено.

— Табаку!

Станислаус послушно положил на раскрытую ладонь щепотку. Паралитик донес табак до рта, подмял под язык и продолжал храпеть.

Около полудня оба поднялись и молча пошли рядом. Между ними было сказано все, о чем в таких случаях говорят попутчики. Длинная дорога подымалась в гору. Деревья бросали тень, играли солнечные пятна, поблескивал булыжник, и на обочинах лежали кучи желтого песка. Сколько дорог на земле? Сколько луговых троп и проселков вливается в дороги? Сколько у каждой дороги ответвлений, ведущих в родной дом? И ни одна из них не для Станислауса!