И тут же потянулись к нему угодливые, льстивые придворные. В этом замке, стены которого были свидетелями его былых унижений, принц мог теперь измерить всю низость тех самых дворян, которые некогда были готовы на все, лишь бы досадить ему. Он смеется над ними, не опускаясь до злопамятности.

Мадам крепко обнимает его, не зная, смеяться ей или плакать: счастье от победы, одержанной сыном, нисколько не утешило ее чувствительную душу, горюющую по обожаемому королю.

Она клянется Филиппу никогда не обращаться к нему ни с какими просьбами, кроме одной: держать аббата Дюбуа в стороне от всех дел. До сих пор неизвестно, какие таинственные причины вынудили Мадам обратиться к Филиппу с этой просьбой: ведь она всегда так расхваливала бывшего наставника своего сына, а теперь называла его «самым бессовестным мошенником». Филипп скрепя сердце дал матери это обещание.

Несколько дней спустя регент дает красноречиво понять, что все обиды, нанесенные герцогу Орлеанскому, забыты и что он не будет мстить своим врагам. Он наносит визит мадам де Ментенон и проводит более часа в ее обществе, подтверждает, что ей будет выплачиваться содержание в сорок восемь тысяч ливров и что Сен-Сир будет под охраной короля, как и при покойном Людовике XIV. Достойный ответ агентам Филиппа V, которые, подходя к герцогу Орлеанскому собственными мерками, предсказывали, что старая маркиза умрет в первый же день регентства.

Людовик XIV и Людовик XV покинули Версаль 9 сентября. Один отправился в королевскую усыпальницу в Сен-Дени, другой — в Венсенский замок. Никто из грандов не следовал за траурным кортежем, кроме герцога Бурбонского, которому было поручено командовать церемонией.

Но народ, словно в отместку, наводнил окрестности Сен-Дени, простой народ — нарядный, распевающий песни во весь голос, отпускающий шуточки в адрес покойного короля. Ничего подобного никто никогда не видывал: самого мудрого монарха своего времени сопровождали на место вечного упокоения злые насмешки. Поистине, зрелище, достойное Боссюэ.

А в то же время пятилетний монарх, проезжающий через Париж в золоченой карете в сопровождении регента и мадам де Вантадур, вызвал у народа бурное ликование. Популярность его уже перешагнула границы Франции, и его звали «дитя Европы».

Неотразимый в своем камзоле черного бархата, 12 сентября он присутствует в парламенте на чтении закона, утверждающего положение о регентстве.

Когда он выходит из Дворца правосудия, гремят пушки, бьют барабаны, развеваются знамена.

«Да здравствует король! Да здравствует регент!» — несутся восторженные крики толпы.

Они вспугивают птиц, которые кружат в безоблачном небе. В тот же самый час все французские тюрьмы распахивают двери перед теми, кто был осужден за неуплаты долгов или за религиозные преступления; протестанты покидают галеры.

И пока Европа, всегда враждебно настроенная но отношению к Людовику XIV, отдавала дань его памяти, Франция облегченно вздыхала.

На смену обожанию, с которым столько лет толпа относилась к Королю-Солнце, пришла слепая злоба. Благие начинания Людовика XIV так давно дали свои результаты, что новое поколение не задумывалось об их истоках, тогда как недавние ошибки были у всех на памяти.

Никто уже не вспоминал, что ученик Мазарини избавил Францию от гражданских войн и от иностранных интервенций, что он справился с напыщенной аристократией, избавил Пиренеи от австрийской угрозы. Зато все помнили о беспримерной в истории автократии, бесконечных войнах, финансовых беспорядках, о высланных или заключенных в тюрьмы протестантах, о пущенном по ветру пепле янсенистов, о разделенной на два враждующих лагеря церкви.

Спустя пятьдесят четыре года тень того же человека покрывала всю страну. И теперь, когда этот казавшийся бессмертным старец, подгонявший все под свои представления, ушел в небытие, французы опьянели. Они подняли головы, огляделись и с изумлением обнаружили, что мир изменился.

Здание зашаталось задолго до 1715 года. Утрехтский мир успешно противопоставил Божественное право «праву рождения», придуманному Локком для того, чтобы оправдать отстранение от престола английской королевской династии. Так разделались с монархией. Булла «Унихенитус» настраивает епископов, преданных папе, против галликанских епископов, церковные верхи — против низов, разделяет верующих. Так разделались с Церковью.

Обнищавшая аристократия, вынужденная побираться или идти на мезальянсы, утратила уважение. Только деньги могли теперь дать ту власть, которая некогда даровалась по праву рождения или, по крайней мере, была следствием занимаемых высоких должностей.

Свободомыслие набирало силу. «Каждый волен теперь выносить суждения о книгах, правительстве и религии», — с горечью замечала в 1713 году мадам де Ментенон. Что же до нравов, то волна вседозволенности захлестнула страну сразу после войны.

Этот изменившийся мир еще должен был утвердиться. Погребальный звон по старому монарху был ему сигналом. И новый миропорядок, нетерпеливый, уверенный в своих силах, мощный, как прорвавший запруду ручей, заявил о себе.

Герцоги и пэры, не замечавшие очевидного, считали, что они перенеслись в прошлое, одержав победу феодальную, за которую их семьи бились веками. Боясь настроить против себя парламент, регент не обязал председателя парламента приветствовать грандов, но не мог отказать аристократии в реформе, которой так добивался герцог Бургундский: государственные секретари были упразднены и заменены советниками. Плану этому все придавали некое мистическое значение, и Филипп, принимая его, лишь пошел навстречу общественному мнению.