Порой казалось, все то, что тогда окружало Высоцкого, было ему в тягость. В том числе и театр, стены которого когда-то пригрели его, неприкаянного и безработного, и стали на долгие годы чуть ли не родным домом. Теперь эти стены стали подобием тюремных стен, а кое-кто из коллег по театру превратился в надсмотрщиков. Вадим Туманов, касаясь того периода в жизни Высоцкого, вспоминал: «В 1978 году, помню, он вернулся из театра поздно ночью после просмотра фильмов. Растолкал меня ото сна: «Представляешь картину? Актеры видят себя на экране, радостно узнают друг друга. Появляюсь я — гробовое молчание. Ну что я им сделал? Луну у них украл? Или «Мерседес» отнял?»

Об этом же находим строки и у В. Смехова:

«Крепко держится в памяти: сбор труппы, Володя стоит особняком. Актриса публично обвиняет его в том, что он не здоровается с ней. Актрисе многие кивают, но при этом не выглядят обиженными, они — сила. Они обличают зарвавшегося кумира. Когда в глазах нескрываемая злость — попробуй поздоровайся. А у кумира в те же дни — походы к начальству, обивание порогов и прошения, и залпы отрицательных эмоций: запрет сниматься на «Мосфильме», запрет пластинки, обман в журнале, и окончательно снята уже напечатанная афиша его вечера по линии филармонии.

…Какая бессильная ярость, какая тоска в глазах у Высоцкого — не забыть, что с ним было, когда очередные подлецы прокалывали колеса его машины на стоянке возле театра… А однажды, после тяжкой усталости, выйдя к машине в день перелета и в вечер «Гамлета» с охапкой красивых цветов от благодарных зрителей, поэт был застигнут врасплох тем, как грубо перечеркнули благодарность бесноватые дряни: все четыре колеса жалко посадили машину на землю. И машину, и опечаленного «хозяина своей воли»… Его разочарование, помноженное на болезнь, приводило на край самых горьких обобщений… Как же все похоже у больших поэтов… Растратить весь вулкан души, весь гений на добро и счастье любезных сердцу соотечественников — и не мочь поверить в единичность случаев подлости… Какая обостренная отзывчивость, какая потерянность от рядового хамства ничтожного плебея».

Уж не главный ли режиссер Театра на Таганке Юрий Любимов скрывается под этим — «крупный мастер верховой езды»? А «седло» и «уздечка» — это то, что всегда мешало Высоцкому в его работе в театре, — сверхдисциплина Любимова, его раздражение по поводу строптивости Высоцкого, его неприятие творческой самостоятельности артиста.

Высоцкий проработал в Театре на Таганке 14 лет, стал ведущим артистом театра, который принес ему заслуженную славу, — но так и не удостоился никакого звания. Несколько лет назад он мог быть удостоен звания «Заслуженный артист РСФСР», но высокое начальство так и не довело дело до счастливого конца. В тот год три артиста Таганки претендовали на это звание: Высоцкий, Золотухин, Шаповалов. В горкоме партии кандидатуры Высоцкого и Золотухина (он «провинился» на одном из спектаклей) «задвинули» под сукно, и звание заслуженного получил Виталий Шаповалов, который в свое время очень понравился Гришину игрой в спектакле «А зори здесь тихие…»

И все же, пройдя в жизни через столько унижений и проявлений человеческой подлости, душа Владимира Высоцкого так и не смогла зачерстветь, покрыться коростой равнодушия и злобы. В. Абдулов о своем друге так и сказал: «Высоцкий был нежным». Многие коллеги Высоцкого по театру этого не видели, глаза их застилала обыкновенная зависть к таланту, непонимание того, кто живет и работает рядом с ними. И. Дыховичный вспоминал: «За его спиной всегда что-то шептали, что-то говорили, сводили-разводили, влезали в его жизнь, — это его ужасно злило. Хотя ведь в театре всегда так. А он старался держать небольшую дистанцию и держал ее иногда довольно резко.

Его любили в театре. Были люди, которые относились к нему равнодушно. Этих людей волновало, раздражало его имя. Они сами себе льстили, думая, что имя Высоцкого построено не на том, что он — хороший актер. Но еще раз повторяю: те люди, которые о нем в основном сейчас пишут, никогда не были с Володей в близких отношениях. Они были с ним «ни в каких отношениях».

Подобная ситуация, сложившаяся вокруг Высоцкого в стенах родного некогда театра, разрушительно действовала на его и без того расстроенную психику. Фотожурналист В. Плотников, вспоминая об этом, отмечал: «Последние годы Высоцкий становился все круче и неуправляемее. Часто бывал раздражительным, взрывался по малейшему поводу. Договаривались с ним о съемках, а он не приходил. Что с ним происходило, я не знаю. Может быть, силы были на исходе. Ведь в буфете театра он просил: «Сделайте мне не двойной, а десятерной кофе».

С тех пор, как в 1975 году он сыграл роль Лопахина у Анатолия Эфроса, он ни в одном из новых спектаклей Таганки занят не был и фактически был выведен из репертуара. В 1977 году, в период подготовки «Мастера и Маргариты», ему была предложена роль Бездомного, роль третьестепенная в спектакле, от которой он сам и отказался. В «Трех сестрах» им вновь пренебрегли — зная, что он мечтал сыграть Вершинина, ему дали роль Соленого, и Высоцкий в конце концов «сошел с дистанции», перестал ходить на репетиции. В конечном счете, все шло к тому, чтобы Высоцкий покинул театр. Но в его судьбу вмешался случай. Ю. Карякин, воскрешая события тех дней, вспоминал: «В начале 1978 года у меня шел спектакль по Достоевскому в «Современнике» и только-только начиналось что-то с Таганкой. Я говорю Высоцкому: «Володя, давай съездим в «Современник». Там совершенно фантастически играл Раскольникова Костя Райкин. Высоцкий приехал. Мы посмотрели спектакль, поехали к нему. И тут как раз он сказал, что хочет уходить из театра. Я перед ним чуть на колени не встал, умолял: «Останься и сделай Свидригайлова». Так бывает нечасто, но никого другого в этой роли я тогда просто представить себе не мог. Мне повезло: у него было одно спасительное для меня качество — соревнование с самим собой, азарт. Не знаю, кто или что тому виной, но в конце концов этот азарт сработал и здесь. У Высоцкого возникла потребность даже не то чтобы сыграть… понять, раскусить еще и этот орешек».