Будь его воля, Алонсо побежал бы в дом над мостом прямо сейчас. Вместо этого он направился в противоположную сторону, как бы нарочно отдаляясь от места, манящего его, как сирена путешественника. Он ходил по золотистому городу, вслушиваясь в пение воображаемой сирены, и ему казалось, что оно становится слабее по мере увеличения расстояния между ним и ею. Но чем тише был голос, тем он почему-то становился желаннее.

Как прекрасен эпизод в «Одиссее», где герой привязал себя к мачте, чтобы послушать сирен! Однако Одиссея спасли не только веревки. Обычного человека они бы не удержали, — уж в этом сейчас у Алонсо не было никаких сомнений. Нет, Одиссей победил в битве с зовом сирен лишь потому, что Гомер его, Одиссея, выдумал.

И если ты, Алонсо, не хочешь завязнуть, как мушка в патоке, будь одновременно и Одиссеем, и Гомером. Тем, кто действует, чувствует, радуется и страдает, но в то же время и тем, кто видит это все со стороны, кто ни на мгновение не забывает о мнимости и нереальности всего, что происходит с героем. Будь тем, кто придумывает Алонсо, ежесекундно шлифуя его образ. Наслаждайся пением сирен, но не забывай, что все — и ты, и они — лишь тени на освещенной факелом стене.

Нагулявшись вдоволь, Алонсо вернулся в гостиницу и заснул крепким полуденным сном. Сновидений не было, однако при пробуждении его в очередной раз посетило чувство, будто он понял что-то важное, что, однако, уже улетучилось из памяти. С тех пор как Алонсо впервые испытал это переживание в начале своей жизни в Кордове, оно время от времени возвращалось. Ему до сих пор так и не удалось вспомнить, в чем состояло ускользающее понимание. Одно он понял наверняка: оно приходило во время неглубокого, сходящего на нет сна, когда уже не было сновидений, но еще не наступило и пробуждение. Просыпаясь, его ум то ли стирал, то ли терял его.

По дороге к Консуэло Алонсо купил ей в подарок серебряную брошь с янтарем, не зная, правильно ли он поступает.

В этот раз, идя вслед за Суад, Алонсо успел разглядеть сад, окружавший дом Консуэло. Орешник, густые самшитовые кусты, мирт. Гранатовое дерево, заглядывающее в окно первого этажа.

Они вошли в дом, где хозяйка уже ждала его в прихожей.

— А вот и победитель, — проговорила она певуче. Консуэло была в тунике из полупрозрачной, очень дорогой ткани. Волосы собраны большим перламутровым гребнем.

— Прошу вас. Награда ждет!

Женщина взяла Алонсо за руку и отвела в комнату под лестницей. Два диванчика, пуфы, столик, ковры и гобелены на стенах, большая, занавешенная кровать и трюмо с прекрасной работы амальгамным зеркалом во весь рост, в котором отражались стоящие на столе горящие свечи, порождали удивительное ощущение уюта.

— Бесценная Консуэло, это вам. — Алонсо вынул из мешочка за поясом брошь и протянул женщине.

— О, Алонсо, как мило с вашей стороны! — Она тут же поднесла вещицу к тому месту, где пряжка держала тунику, и встала перед зеркалом. — У вас есть вкус.

Он не знал, насколько искренне она говорит, но все равно был рад это слышать.

— Как и обещала, я приготовила венок победителя собственными руками. Вам осталось только облачиться в тогу, чтобы я смогла возложить вам его на голову.

— В тогу?!

Консуэло кивнула на кусок красного полотна, лежащий на одном из пуфов. Алонсо протянул к нему руку. В ладони еще жило теплое чувство контакта с ее рукой.

Отдернув руку и так и не взяв тогу, Алонсо внезапно для самого себя резко привлек Консуэло. Ее губы раскрылись навстречу ему, словно она заранее знала, что так все и произойдет.

Если бы страсть могла поднимать волны на реке, сейчас за окном разразилась бы буря.

— А тога? — прошептала она, когда их губы на мгновение разъединились.

— А тога — потом… Мы же не римляне. — Они уже каким-то образом оказались на кровати, и Алонсо продолжал бормотать охрипшим голосом, пытаясь расстегнуть ее пряжку: — Мы варвары, вестготы…

— Свирепый Алонсо, гроза женщин, — подзадоривала Консуэло, обнимая его и быстро проводя языком по его шее и уху. В ее движениях присутствовала та самая, уже замеченная им точность, и он понял, что они напоминают ему танец. Сложный, продуманный, красноречивый язык жестов, поворотов, движений рук, ног, изгибов, наклонов. Танец, ставший частью ее жизни, ставший походкой, дыханием. Можно ли научиться такой хореографии?

Еще один взрыв страсти, когда она осталась без одежды. Еще один, когда она раздела его. Казалось, вздыбилось все его существо, а не только одна часть тела.

С Консуэло все было не так, как в тот единственный раз с Надией. Тогда он боялся, что у него ничего не получится. А сейчас его это совершенно не заботило. Не было ничего такого, что могло получиться или не получиться. Просто мужчина был с женщиной, и это было главное. Он сливался с ней, — и вне этого не было ни целей, ни задач. Не надо было искать слова, не надо было думать, как следует действовать. Ему было все равно, ведущий он или ведомый, и поэтому он не мешал ей вести в танце, в котором ей все равно не могло быть равных.

Алонсо открывал ее тело, стараясь запомнить каждую мелочь, каждый изгиб. В изящном теле Консуэло жила такая пороховая смесь силы и беззащитности, что он терял от нее рассудок, и сама эта потеря рассудка при полном сознании, без сна или обморока, была долгожданным, вечно желанным отказом от обычного своего образа, от обычного осознания себя неким конкретным Алонсо, с конкретным характером, склонностями, происхождением, предысторией. Все это отпало, как шелуха, и на свободу вышло безымянное, вечное счастье бытия. Острота его требовала выхода, она нарастала до непереносимости, и наконец наступил тот миг, когда Алонсо понял, что именно испытывает вулкан, когда извергает огненную лаву.