Но тут они посмотрели на него оба, разом, и Орешек ощутил неприятный холодок в животе. Это были не те люди, которых он знал с сопливого детства, с которыми ходил тайком от мамы по ночам купаться на карьеры и давал списать.

На него смотрели два безумных зверя.

Поезд чем-то лязгнул. Гарик ощутил первый толчок, и понял, что электричка отходит от перрона. В мутном стекле тамбура медленно проплыли метровые, с обтрескавшейся позолотой буквы ХИРИШИ на обшарпанном здании вокзала.

Увидев вошедшего Рикошета, он спросил:

– Ключи от дома Рита тебе дала?

– Ничего она мне дала, – сказал Эмиль мрачно.

Он достал сигареты и склонился, прикуривая. Ему не хотелось видеть на лице Гарика нескрываемое облегчение.

– Я не знаю, почему Рита не пришла, – закончил Рикошет.

За окном замелькали гаражи – поезд набирал скорость.

– Проспала, наверное, – сказал Гарик спокойно. – Или с работы не отпустили. Все ведь так неожиданно, а у них сейчас как раз этот… квартальный отчет.

– Так позвонила хотя бы, – пробормотал Рикошет.

– Эмиль, – сказал Гарик. – Дай мне твой питерский адрес.

Рикошет взглянул на него.

– Я что-то не понял логического перехода, – сказал он.

Гарик сказал, глядя через окно на перерубленную шлагбаумом пеструю ленту машин:

– Тебя ведь здесь больше ничего не держит. Не бойся, я намеки понимаю. Если ты уйдешь как в этот раз, не попрощавшись, я к тебе не буду заходить.

Он повернулся лицом к бас-гитаристу и закончил:

– Но я хочу иногда постоять и посмотреть на дом, в котором ты живешь.

Гарик опустил голову. С минуту Рикошет смотрел на осветленную полоску вокруг макушки в его черных волосах. Он понял наконец, что это ему напоминает. Хотя Гарик, когда делал колорирование, вряд ли думал об этом, светлый круг в волосах его казался нимбом.

Затем Рикошет сказал тихо, но отчетливо:

– Скажи, Гарик, если ты с самого начала думал, что я тебя только использую, почему ты вообще пошел на это все?

Гарик пожал плечами:

– Что же мне, как премудрому пескарю какому, всю жизнь дрожать? Я знал, что раньше или позже это кончится… Будет больно, так что ж… Было же и хорошо.

– А ты смелее, чем я, – сказал Рикошет задумчиво.

– Нет, – сказал Гарик. – Просто меня меньше били.

По лицу Эмиля, ломая его, прокатилась болезненная судорога.

– Поцелуй меня, – сказал Гарик.

Музыкант бросил сигарету, подошел к нему и наклонился.

За окном проносилась яркая, желто-красная стена осеннего леса.

В дверь тамбура раздался осторожный стук.

– Это Орешек, – сказал Гарик, отстраняясь от Рикошета. – Билеты, наверно, проверяют, а они у меня…

Дверь приоткрылась, и в тамбур осторожно заглянул Орешек. Увидев их обоих, он облегченно вздохнул.

– Там пришла какая-то тетенька и требует билеты, – сказал Орешек. – Лена сказала, что все они у тебя?

Парни вошли в покачивающийся вагон. Рикошет чуть отстал. Орешек воспользовался этим и тихо сказал Гарику:

– Я понимаю, что вы соскучились и все такое… Но слишком-то вы не бравируйте. Будь осторожнее, Гарик. Андрей хотел к вам сразу пойти, я не дал, так они вдвоем с Ленкой так на меня посмотрели, я не знаю… как крысы бешеные.

Гарик усмехнулся.

– Да ладно, – сказал он. – Что Андрей мне может сделать?

– Тебе-то ничего, – согласился Дима. – Но ты о Рикошете подумай хоть немножко…

Гарик вздохнул. Он хотел сказать: «Только о нем и думаю», но в открытую дверцу купе уже выглядывала встревоженная Лена и сердитая проводница, и парень промолчал.

На ходу доставая билеты, он вошел в купе.

Безумные глаза фанатов блестели в полумраке, как рассыпанные по залу веслогорского ДК осколки огромного зеркала. В них отражалась сцена, Андрей, Орешек, едва успевавший обрабатывать свои тарелки и барабаны, Гарик, прильнувший к микрофону. Как и Цой, он всегда поднимал голову чуть вверх, когда выступал, стойка не позволяла опустить микрофон так низко, как это ему требовалось. Рикошет стоял на краю сцены на широко расставленных, чуть присогнутых ногах. Бас-гитарист работал – "рубил мясо". Зал визжал от восторга. Около самой сцены творилось что-то страшное. Фанаты подпрыгивали, их цепкие руки тянулись к музыкантам.

Вика чуть повела плечиком, взглянула на часы и стала выбираться в проход. Она никогда не могла проникнуться настроением толпы. Никогда музыка не пронизывала Вику так, что становилось больно сердцу и хотелось выть, кричать и бесноваться. Но все же девушка пришла на этот концерт. И можно было еще не торопиться уходить, до времени, когда Костик обещал подъехать за ней, оставалось еще минут десять. Но в Вике все сильнее росло чувство, странное, необъяснимое и неожиданное. За те полгода, что Вика вращалась в рок-тусовке, она успела не только ознакомиться с творчеством Кинчева, но и понять, что в словах его песни: «Ну а мы, ну а мы, педерасты, наркоманы, нацисты, шпана, как один социально опасны и по каждому плачет тюрьма», содержится самый краткий и исчерпывающий портрет всех рок-музыкантов. Даже в те времена Вика не испытывала к этим людям ничего, кроме презрения, порой перераставшего в брезгливость. Загадкой осталось для девушки другое – как эти люди могли после этого уважать себя? Ведь они этого ничуть не стеснялись, и похоже, даже гордились собой, что уж никак не укладывалось в голове Вики. Она не могла воспринимать всю рок-тусовку иначе, как неудачников, не имеющих сил, чтобы следовать правилам этой жизни. Но сейчас девушке вдруг начало казаться, что как раз эти люди – люди настоящие, живые. А те, кто теперь окружал Вику, вдруг показались девушке куклами, неспособными чувствовать и сопереживать, ожившими мертвецами, наподобие зомби. И тоска, глухая, невнятная, сродни той, что охватила Адама, когда он впервые смотрел на ворота райского сада снаружи, охватила Вику.