А на следующий день пришла моя очередь встречать в Шереметьево американскую девочку. Я бы вряд ли сам узнал Веру, все-таки видел её мельком, да и за три года она выросла. Но тут ко мне подошел не по-нашему загорелый мужчина и по-нашему дернул за рукав:

– Андрей?

– Да…

– Паспорт есть?

– Есть…

– Распишитесь вот тут, что приняли девочку Веру с рук на руки.

Мужчина сунул мне бумагу с печатью, тщательно проверив мой паспорт. Я расписался.

– Всё. Теперь вы заботитесь о ней. Получите! – И откуда-то из-за спины выудил невзрачное существо, пугливо озирающееся на всё вокруг и на меня.

Я «получил» сумку, девочку, она вежливо вцепилась в моё плечо, и мы двинулись к такси. В машине пытался расспросить спутницу о житье-бытье, но ничего вразумительного в ответ не услышал: она тихо мычала, крутила головой, ойкала и с испугом рассматривала улицы, дома, людей, машины – будто в первый раз. Да, тут работы непочатый край, случай запущенный, полный анамнез! Но ничего, ничего…

Итак, привез домой худенькую, с одной-единственной сумкой, Веру, и …«они сошлись, вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень!» Хотя лично мне, в отличие от Александра Сергеевича, эта парочка напоминала огромную оранжевую тыкву против смятого полиэтиленового пакета, выброшенного в мусорное ведро. Первое, что произнесла мощным басом потрясенная тётя Шура, увидев субтильную Веру и услышав тихое «дрась»:

– Така страшнэнька! Тош Бухэнвальд якысь! А ну, дивонька, мый ручки и зараз за стол йисты!

Вместо наискорейшего выполнения приказания, девочка прижалась ко мне своими косточками и, зарывшись в мою подмышку головой, испуганно икнула. Я что-то забубнил успокоительное про очень добрых и хлебосольных тетушек из Украины, которые больше всего на свете любят кормить чем-то весьма вкусненьким, а сам гладил трясущееся существо и пытался вытащить его из подмышки на свет Божий. Наконец, тетка решительно подошла, дернула девочку за тоненькую ручку, прижала к своей пышной груди и заворковала что-то невнятное, от чего девочка перестала трястись и позволила себя умыть, помыть руки и посадить за стол. После третьей ложки борща на бледном лице Веры выступила испарина, обнажились в улыбке кривые зубы, опутанные проволокой брекетов; синие губы на сером лице стали розоветь – словом, девочка прямо на глазах принялась оживать.

В ходе трехстороннего допроса удалось выяснить следующее: девочка не вписалась в американский социум, над ней всласть поиздевались наглые аборигены, друзей не завела, поговорить было не с кем, родители заняты бизнесом и налаживанием нужных знакомств, няня понять её не пыталась, а только что-то внушала и требовала на своем малопонятном рычащем языке. Вера пыталась найти забвение на форумах интернета, но там к ней отнеслись почему-то с завистью свои и с пренебрежением чужие. Потом она играла в компьютерные игры, читала, смотрела телевизор, но ничего не унимало тоски, которая навязчиво предлагала решить, какой способ самоубийства выбрать – и тогда она совсем испугалась и запросилась домой, в Москву, хотя бы на месяц или даже на недельку.

В течение допроса тетя Шура поминутно вздыхала: «Така страшнэнька! Ой, я нэ можу!» но потом собралась с мыслями и задала точный и весьма важный, по её мнению, вопрос:

– А чого ты, Веронька, йила на Амэриканщини?

– В основном, пиццу и гамбургеры, – ответила девочка.

– А що цэ такэ?

– Вроде наших бутербродов, – пояснил я.

– От, убивци! Такой отравой дытя кормыты!

Даша тоже задала свой вопрос:

– Верочка, а друзья в Москве у тебя остались?

– Была одна девочка, как говорил папа, «из нашего круга», но как я рассказала ей про Лос-Анжелес, послала фотки дома с бассейном, так она почему-то на меня обиделась и перестала отвечать на письма и звонить.

– А ты не против познакомиться с детьми «не вашего круга»?

– Конечно, тетя Даша! Хочу!

Странное дело, на Веру снизошла какая-то неявная радость, лицо осветилось, и из затравленного зверька она стала превращаться в нормального ребенка.

И тут в прихожей раздался звонок. Я открыл дверь. На лестничной площадке стояли Борис и Фархад, смущенные и серьезные. Они сели за стол, на который восточный мужчина положил гору своих знаменитых чебуреков. Тетя Шура брезгливо откусила кусочек, потом другой, заурчала, одобрительно кивнула головой и попросила дать ей рецепт.

– Вот, – сказал веско Борис, указывая перстом на Фархада, – брат наш возлюбленный решил креститься.

– А ты не боишься, Фархад, осуждения соплеменников, – спросил я. – Ведь может случиться, что они не просто выгонят тебя из своей среды, а могут – прости – убить.

– Да, я знаю, – кивнул Фархад. – В «Сравнительном богословии» прочитал, что признак истинной Церкви – это гонения. Кое-что узнал о мучениях, которые устраивали мои прародители христианам. Но в этом случае, мне приходится выбирать между страхом Божиим и страхом перед людьми. И еще я, когда читал книгу, постоянно испытывал стыд за жестокость моего народа. Думаю, мне надо как-то оправдаться и по возможности искупить грехи рода. Иного пути я не вижу.

– Знаешь, Фархад, – сказал Борис, – уверен, тебе нельзя будет после крещения жить в Баку, ни тебе ни твоей семье. Если позволишь, я помогу вам устроиться здесь, в Москве. Все-таки тут, в многомиллионной толпе, легче скрыться, затеряться. Да и защитить твою семью нам будет проще. У меня есть такая возможность.

– Спасибо, брат, – ответил Фархад, – только вот, что я успел понять: если Бог меня защитит, то никто из людей ничего мне не сделает, а если Богу будет угодно послать мне испытания, то я обязан принять их с благодарностью и смирением.